– Воды мало.
– Я заплачу, – пообещал Константин.
Она тут же перевернула кувшин вверх дном и вылила всю воду ему на голову и плечи.
Вальтер раздевался медленно, неспешно, с интересом поглядывал на Тангейзера.
– Новую песнь складываешь?
Тангейзер покачал головой.
– Нет, очень старую вспоминаю. Ее сочинил участник… даже вожак третьего крестового похода.
Вальтер удивился, даже рубаху задержал над головой.
– Кто? Ричард Львиное Сердце?
– Да, – ответил Тангейзер. – Это меня и удивляет…
– Что король умел складывать песни?
Тангейзер ответил задумчиво:
– Нет, другое…
– Что?
– Королю Ричарду, – ответил Тангейзер с некоторым смущением, – прозвище Львиное Сердце дали не за храбрость, как теперь некоторые начинают думать по невежеству, а за невероятную звериную жестокость, которую он проявлял… И вот этот человек складывал такие нежные и точные песни, где каждое слово уложено, как умелым ювелиром камешек в короне, а каждая нота звучит именно так и так, как может затронуть сердце!
Вальтер сдвинул плечами.
– Тебе кажется, злодейство и талант певца несовместимы?
– Лучше, – сказал Тангейзер, – если бы это было так…
Вальтер отшвырнул рубашку, подумал.
– Видимо, – произнес он веско, – Господь решил не облегчать нам работу уж настолько, чтоб мы вообще сидели сложа руки. И не намечал людей краской: это черные, это белые, это синие, это малиновые… Даже с сарацинами вон как… Вроде бы самые лютые враги, вообще нехристи, но сам видишь, что некоторые куда лучше наших братьев по Кресту.
В сторонке послышался визг, это Константин обхватил огромными лапищами сарацинку и мощно прижал ее к себе с такой силой, что у нее вылетело дыхание.
Освободившись, она погрозила ему кулаком, но уходить не спешила, а лицо, как показалось Тангейзеру, стало уже не таким уж и хмурым.
Яффу укрепили со всех сторон, любой натиск выдержит, штурмом не взять, а осады обходятся нападающим намного дороже, чем тем, кто спрятался за стенами.
Наступили дни вынужденного безделья. В лагерь императора зачастили послы и делегации от султана аль-Камиля, брата великого Юсуфа ибн Айюба, известного в Европе как Саладин, что умер несколько лет назад, оставив власть менее воинственному, но более мудрому брату.
Манфред, появляясь все реже, сообщил гордо, что эмир Фахруддин ибн ас-Саих, лучший друг султана и его личный посланник, привез императору удивительный трактат под названием «Алгебра» великого ученого аль-Хваризми. Император, владея арабским так, словно это родной язык, не только прочел, но и моментально ухватил суть, пришел в восторг от изящности и простоты сложнейших вычислений.
А если учесть, что он из-за тесных связей с исламскими учеными уже знает арабские цифры и давно отказался от сложных и неудобных при вычислениях римских, то с трактатом по алгебре он носится, как с величайшей драгоценностью, что превышает стоимость его короны.
– И что, – прогудел Карл недовольно, – и мы будем учить эти трактаты вместо свершения славных подвигов?
Манфред заверил:
– Подвиги будут! Наша цель – Иерусалим, забыли?
– Мы нет, – ответил Константин, – а император?
– Император ничего не забывает, – сказал Манфред. – Просто он заглядывает вперед дальше нас всех.
Тангейзер, укладываясь поздно ночью, слышал, как восторженно и самозабвенно верещат жабы, здесь они не квакают, а выводят замысловатые трели, прямо болотные соловьи, в комнату залетели и неспешно плавают в воздухе, как в плотной темной воде, светлячки, но ближе к утру наконец-то потянуло прохладой.
Под утро вместо луны поднялся полумесяц шафранного цвета, весь сарацинский, повис над миром, как предвестник нового мессии, свет от него не холодно-призрачный, как в Германии, а теплый и оранжевый…
Он набросил на плечи плащ, от жаркого солнца нужно спасаться заранее, Константин приоткрыл один глаз и сонно поинтересовался, куда это дурного поэта несет в такую рань.
Тангейзер сказал тихо:
– Спи, спи…
Константин проворчал:
– Тут заснешь… Ишак целую ночь орал!
– Но сейчас же не орет?
– Уже поздно, я разозлился. Это не ты его?
– Нет, – ответил Тангейзер. – Зачем мне ишак, я тут одну измаилтянку присмотрел…
Константин пробормотал:
– Какое счастье, что я стихи не пишу…
Тангейзер, пригнувшись, вышел из палатки, горячий воздух сразу напомнил, что это не суровая и холодная Германия, здесь он в другом мире, расскажи кому дома про здешние чудеса – не поверят.
Сильно прищурившись, он взглянул в пылающее синим огнем небо, безумно яркое, немыслимое на его родине. Солнце едва только поднялось, а хрустальный купол уже раскален так, что на землю падает тяжелый сухой жар, и хотя еще утро, но только местным оно кажется прохладным, а он уже чувствует этот зной, проникающий под одежды.
В десятке шагов от их жилища эти странные пальмы, он никак не может привыкнуть к их диковинному виду, а за ними длинная непролазная чаща померанцев, их сарацины совсем недавно завезли из Индии, как говорит Манфред, но распространились они здесь моментально, признав своим это жаркое солнце и сухие пески, хотя народ зовет их горькими апельсинами.
Пышные магнолии, олеандры – что за неведомый мир, и как же, оказывается, он велик, и сколько в нем чудес, и как дивны эти черные, обожженные солнцем молодые и старые семиты, в странных платках на головах, что падают на плечи и закрывают от немилосердного солнца даже спины…
Из-за деревьев вышла молодая женщина в длинном темном платье до самой земли, настолько простом, что больше похоже на ночную рубашку, гордо и красиво, с грацией аристократки, она идет с огромным кувшином на плече, легко придерживая его рукой, ее маленькие ступни в легких сандалиях, тонкие ремешки уходят под платье, он представил себе, что они заканчиваются у колен, и сердце заныло в сладостной неге.
Измаилтянка или иудейка прошла мимо, настороженно бросив в его сторону быстрый взгляд огромных черных очей, обрамленных густыми черными ресницами, и снова его сердце дрогнуло в сладостном предчувствии.
– Салям, – сказал он.
Она лишь чуть-чуть повернула голову, необыкновенно черные и таинственные глаза дико блеснули. Тангейзер ощутил, как остановилось его дыхание, а она прошла мимо, непостижимо прекрасная в своей смуглости, хотя он твердо помнил, что лишь белолицые могут считаться красавицами, а любая смуглость огрубляет, потому дочери аристократов всегда избегают прямых лучей солнца, чтобы не быть похожими на простолюдинок.
Он перевел дыхание только после того, как она прошла мимо, но ему казалось, что за ней остался аромат ее тела, такого же остро-жгучего, как и здешняя еда.
