трубы.
Еще больший восторг у толпы вызвало появление из главного корпуса Елизаветы и ее фрейлин. В нежно-голубом платье, чистая и нежная, она выглядела настолько прекрасной, что одни восторженно орали и аплодировали, а другие падали на колени вдоль ее пути и старались коснуться длинного подола ее платья.
Все балконы усеяны народом, где тоже кричат восторженно, машут платками и аплодируют так, что завтра распухнут ладони.
Она сказала, повторял Тангейзер себе, осчастливленный до глубины души, что любит меня. Она в самом деле любит, пусть пока по-дружески, но я сумею открыть перед нею мир настоящей любви, чего никогда не сумеет Вольфрам.
Вольфрам чище меня, благороднее, возвышеннее, однако нельзя всю жизнь кормиться только сладостями… и хотя да, он может, но нельзя обрекать на такой аскетизм Елизавету, нежную и хрупкую, что создана радовать этот мир и сама радоваться ему.
Распорядитель провозгласил громко и торжественно:
– Вызывается Вольфрам фон Эшенбах, миннезингер из Вартбурга!
В зале раздались дружественные выкрики, многие захлопали, Тангейзер ревниво увидел, что Вольфрама здесь любят даже те, кто с ним незнаком даже, слава о человеке бежит впереди него.
Вольфрам, одетый с германской тщательностью, торопливо вышел на сцену, поклонился, все как-то суетливо, Тангейзер понял, насколько тот волнуется, ландграф обязан будет сдержать слово, если первый приз получит кто-то другой, а не Вольфрам, и это гнетет Вольфрама, как будто он держит на плечах скалу.
В зале затихли, а Вольфрам взял в обе руки лютню, медленно и неспешно начал щипать струны, а затем запел нежно и проникновенно о чистом источнике любви, который он никогда не дерзнет осквернить.
Тангейзер весь превратился в слух, пока что Вольфрам демонстрирует удивительно чистую и прозрачную мелодию. Как он только и сумел такую подобрать, услышал ли в журчании горного ручейка, нехитрой, но трогательной песенке кузнечика, смехе ребенка, но лица в зале начинают расцветать светлыми добрыми улыбками, в глазах появляется мечтательность, словно под сводами тихо пролетел светлый ангел…
Когда он закончил, никто в зале не стал хлопать, хотя Тангейзер ждал, что аплодисменты будут такими, просто оглохнуть можно, и только когда Вольфрам сошел со сцены, в зале начали медленно шевелиться, кто-то неуверенно захлопал, остальные словно пробудились от волшебного сна, аплодисменты мгновенно превратились в овацию, многие так долго выкрикивали имя Вольфрама, что это перешло в скандирование.
Эккарт сказал тихо:
– Точно, ваш друг победитель!
– Они еще меня не слыхали, – заметил Тангейзер.
– Вы его не побьете, – заявил Эккарт авторитетно.
– Тоже мне знаток, – раздраженно сказал Тангейзер. – У меня есть кое-что получше!
Эккарт повернул голову и уставился на него в изумлении.
– Вы серьезно?
– А почему нет?
– Но, – пробормотал Эккарт, – тогда ландграфу придется отдать вам и Елизавету… Ах да, понял!
– Что ты понял?
Эккарт воскликнул, сияя:
– Деньги и кубок вы заберете, а Елизавету отдадите господину Вольфраму!
– Мудрец, – буркнул Тангейзер. – Ух ты, это уже сам Готфрид? Ну, это настоящий противник…
Готфрид вышел на сцену с подчеркнутой неспешностью, умеет держать внимание публики, улыбнулся, подмигнул в зал, в ответ захлопали и что-то закричали одобрительно. Судя по голосам, его знают в Вартбурге, что неприятно поразило Тангейзера, но в этот момент Готфрид ударил по струнам и запел.
В отличие от Вольфрама он не пощипывал струны нежно, а бил по ним достаточно мощно. Тангейзер подумал ревниво, что еще немного, и начнет стучать по деке, как делают не умеющие играть, однако Готфрид, опытный турнирный боец, умело держал внимание всего зала, играл аккордами, а когда запел, Тангейзер насторожился, снова ощутил в этой песне восточные чувственные мотивы, некий разгул… нет, еще не разгул, но ощутимый намек на то, что человеку нужно и веселиться, плясать, а не только ходить в церковь и слушать хоралы, он имеет право на сладостный поцелуй, на трепет рук, на лицезрение и даже прикосновение к женским персям, и пусть ланиты окрасятся жарким румянцем, но это наша жизнь, мы будем ей радоваться, потому что мы люди…
Судя по залу, слушают его внимательно, на лицах жадное внимание, в глазах отклик, а затем произошло невероятное: многие начали притопывать, сперва чуть-чуть, непроизвольно, как бы ноги сами по себе, а потом еще пошло и прихлопывание в ладоши.
Тангейзер понял потрясенно, что если бы собравшиеся знали слова песни, весь зал сейчас бы подпевал этому Готфриду.
Готфрид закончил песнь на громкой бравурной ноте и, пока она звучала, вскинул руку со сжатым кулаком и стоял так, улыбаясь победно и уверенно.
В зале все поднялись с мест и аплодировали стоя. Сердце Тангейзера рухнуло на пол, а чувство безнадежности охватило с такой силой, что только стоял, весь застывший, и только медленно сводил и разводил ладони, имитируя хлопки.
Не только у Вольфрама нет шансов. Их нет и у него. Этот Готфрид сумел сделать невозможное… Нет-нет, именно возможное, он сам бы это сделал достаточно легко, если бы хватило ума не зарываться. Но Готфрид старше и опытнее, битый жизнью не раз, уже знает, за какие рамки выходить опасно, и потому подошел к самой грани… но не перешел ее.
Сквозь гром оваций и шум крови в ушах он едва расслышал, как на сцену вышел распорядитель и прокричал:
– Перерыв!.. Прошу вас, дорогие гости, перейти в соседний зал, там уже накрыты столы. Можете подкрепить силы, перевести дух… и приготовиться выслушать последних выступающих! После чего начнем подсчет ваших голосов…
Народ, очень возбужденный и растормошенный, начал выдавливаться через широко распахнутые двери, многие в азарте останавливались группами и о чем-то спорили, живо жестикулируя, а потом поспешно догоняли уходящих.
Тангейзер видел, как ушел Вольфрам, но не в зал, куда направились все, поспешил за ним, отыскал в крохотной комнате, где тот в полном отчаянии сидит за столом, уронив голову на скрещенные руки.
– Вольфрам, – сказал он и запнулся, даже не зная, что сказать еще.
Вольфрам поднял голову, Тангейзер отшатнулся при виде перекошенного ужасом и отчаянием лица всегда спокойного и доброжелательного друга.
– Я всегда был против, – прошептал Вольфрам.
– Погоди, – сказал Тангейзер, он опустил ладонь на плечо друга, – погоди, надо подумать…
– Она потеряна, – вскрикнул Вольфрам. – Она потеряна! Господь запрещает азартные игры, вот и наказал…
– Погоди, – повторил Тангейзер. – Не может быть, чтобы ландграф не продумал все наперед и не учел подобное.
– Этого никто учесть не мог!
– Да, – пробормотал Тангейзер, – да… мир не стоит на месте…
– О чем ты?
– Все развивается, – проговорил Тангейзер. – Подвижки есть и в нашей чугунности… что же делать… что делать…
Вольфрам вскрикнул:
– Я ничего не могу придумать!
