этого турнира, а как ландграф Тюрингии Герман Первый, удостоенный вами прозвища Великодушный!
Все затаили дыхание, последние годы ландграфа знали только как доброго и милостивого государя, который вообще ни на кого не повышал голос.
– Фрайхерр Тангейзер, – прогремел зловещий голос ландграфа, – Генрих фон Офтердинген… изгоняется из этого замка, этих владений и вообще из земель Тюрингии…
Елизавета вскричала отчаянным голосом:
– Сжальтесь!.. Господь велит не отнимать даже у самого отъявленного злодея последнюю надежду!
Ландграф взглянул на нее люто, но выражение лица чуть смягчилось, когда увидел, кто обращается с такой трогательной мольбой.
– Изгоняется, – повторил он, помедлил чуть и закончил резко: – Пока сам папа римский не дарует ему отпущение грехов!
В зале снова зашумели, кто понимающе, кто с удовлетворением, но многие все еще требовали немедленно предать смерти святотатца.
Тангейзер медленно сошел со сцены, никто не остановил его, когда он прошел через зал и отправился длинными коридорами в комнату, что служила ему приютом последние дни.
Эккарт вошел за ним следом, остановился в дверях.
– Тангейзер…
Тангейзер покачал головой.
– Не подходи. А то и ты подхватишь заразу.
– Ты мой друг, – ответил Эккарт. – И, мне кажется, я смутно начинаю понимать грандиозность того, что ты сделал… Если хочешь, я пойду с тобой.
– Тебе не надо отвечать за мои ошибки, – возразил Тангейзер. – Но спасибо за твое благородство, Эккарт.
Эккарт ответил упрямо:
– Тебе нужна помощь. Тем более сейчас, когда ты в беде.
– Я снимаю доспехи, – сказал Тангейзер, – оставляю коня, а в Рим пойду пешком, как все паломники. Кающемуся грешнику не пристало восседать на дорогом рыцарском коне.
– Что ж, – ответил Эккарт бодро, – мне пешком ходить приходилось чаще, чем тебе.
– Ты не должен страдать за мои ошибки!
Эккарт покачал головой.
– Дорогой друг, страдание… это когда не допускают к служению. Человек, как и волк, должен быть в стае. Без нее страдает и воет ночами на луну в смертной тоске. Я пока ничего в жизни не совершил достойного, но буду горд, если не оставлю тебя в беде!.. А родители будут говорить детям: будьте такими верными, как доблестный и благородный Эккарт фон Цветер!
Тангейзер пробормотал в неловкости:
– Ну… если это… нужно тебе самому, то да, я не против, еще как не против…
– Спасибо, – вскрикнул осчастливленный Эккарт.
– Это тебе спасибо…
– Нет, – возразил Эккарт, – тебе!.. Это ты даешь мне шанс сделать в жизни что-то достойное. Я признаю тебя господином и пойду за тобой, потому что ты только что совершил подвиг, пожертвовав собой за друга… и совершишь еще, к которому я буду причастен!
Они покинули замок через восточные ворота, почти заброшенные, ими никто уже не пользуется, даже не через ворота, давно вросшие в землю, а через калитку в привратной башне и отошли уже на пять-шесть миль, когда далеко за спиной послышался дробный стук копыт.
Тангейзер дважды оглянулся через плечо, но шел, обуреваемый печальными думами, наконец грохот копыт прогремел совсем рядом, раздался знакомый голос:
– Фух, едва догнал!
С седла соскочил Вольфрам, в голубом жилете, роскошная шляпа с белым пером, брюки тоже голубые, как и сапоги без шпор, из чего понятно, что бросился за ними вдогонку, не успев переодеться для дороги.
Он моментально оказался перед Тангейзером, обнял его с такой страстью, как никогда не обнимал.
– Что ты наделал, – прошептал он ему в ухо горячечным шепотом. – Что ты наделал… Хоть мы и друзья, я за тебя готов жизнь отдать… но не уверен, что вот так решился бы на изгнание…
Тангейзер криво усмехнулся.
– Ну да, ну да… А если я не ради дружбы, а сам хотел заполучить Елизавету?
Вольфрам невесело рассмеялся.
– Ты?.. Ты всегда ее дразнил… Да и знал ты прекрасно, какой взрыв негодования вызовет твоя песня! После нее ни о какой Елизавете уже и думать нельзя…
– Я стараюсь не думать, – ответил Тангейзер.
Эккарт молча поглядывал то на одного, то на другого, наконец спросил почтительно:
– Вольфрам, кого признали победителем турнира?
Вольфрам отмахнулся.
– Как наш доблестный ландграф с Битерольфом и рассчитали, все… даже те, кто собирался отдать голоса Готфриду, одумались после выступления моего лучшего друга, такого самоотверженного… что у меня сердце рвется от горя и непонимания, что я вот принял такой бесценный дар… и ничем не могу пока ответить!
Тангейзер покачал головой.
– Человек предполагает, а Бог располагает.
Эккарт уточнил:
– Победа за вами?
– Да, – ответил Вольфрам. – Да!.. Но какой ценой? Мой друг пошел в ад для того, чтобы я не проиграл на турнире!..
Тангейзер сказал тихо:
– Я этот ад давно ношу в себе. Я сам хочу освободиться от него. Говорят, папа римский это может.
– Папа римский, – сказал Вольфрам с почтением, – наместник Господа на земле!.. У него ключи от Царства Небесного, он волен освобождать любого человека от любого греха!
– Дай-то Бог, – прошептал Тангейзер. – Никто не знает, как мне это важно. Счастья тебе, мой дорогой друг…
Вольфрам снова обнял его с чувством, а когда разжал объятия и отодвинулся, Тангейзер увидел бегущие по его щекам слезы.
– Я никогда не забуду твой подвиг, – прошептал Вольфрам. – Тангейзер, я твой вечный должник и… понимаю, что никогда-никогда не смогу отплатить тебе ничем подобным по величию и жертвенности! Но я закажу детям и внукам, чтобы всегда наш род помнил о твоем подвиге и служил твоему роду.
Тангейзер тоже обнял Вольфрама, но тут же отпустил и даже оттолкнул в грудь.
– Все, – сказал он твердо, – иди. А то и я разревусь. А я в сарацинских землях приучился, что мужчинам плакать непристойно. Иди, дружище!
Вольфрам обнял Эккарта, сказал в слезах, что понимает его благородное стремление, и теперь уже о нем будут слагать песни, как об образце доблести и чести.
Наконец он вскарабкался на коня, вскинул руку в прощании, а потом оба видели, как он быстро исчезает в облаке желтой пыли.
– Папа с радостью простит вам все грехи, – сказал Эккарт убежденно. – С радостью!
– С чего вдруг? – спросил Тангейзер с надеждой.
– Жертва, – объяснил Эккарт. – Жертва угодна Господу. А вы пожертвовали всем, мой господин… Пойдемте же быстрее! Теперь мне самому не терпится увидеть Вечный город… и быть свидетелем вашего триумфа!
