– Сиди-сиди, – сказал я поспешно, удерживая руками, губами и всеми фибрами души. – Я щас…
Исправил, энтерякнул, через мгновение в убористом тексте высветилась фраза: «Итак, братья, мы не должники плоти, чтобы жить по плоти». (Рим. 8:12).
Она снова хихикнула, я возразил:
– Он прав, но это относится к сингулярности! Но пока что мы в этих телах. Плотских, так сказать.
Она опустила руку и пощупала под собой.
– Ого! Это кто говорит, ты или он?
– Я, – ответил я задето, – ну и что, если наши мнения иногда совпадают? Все верно, только полнейшие дураки, считающие себя мыслящими существами, захотят остаться в биологических телах. А мы перейдем в тела бессмертные, выполнив тем самым волю церкви и заодно удовлетворив свои стремления… Но пока мы не перешли в наноформу, давай-ка…
Она засмеялась уже свободнее, страх отдалился, а гормоны диктуют другое поведение. Она опустила руку и снова озабоченно потрогала под своим задом мои вздувшиеся гениталии.
– Не продолжай. В самом деле, надо стравить пар, а то взорвешься. Ты как предпочитаешь?
Глава 8
Через пять минут, стравив лишний пар из нас обоих, она побежала в ванную, а я, руководствуясь честной мужской логикой, что моются те, кому лень чесаться, отправился на кухню и опять приготовил шикарную яичницу из дюжины яиц с двумя громаднейшими кусками ветчины. К тому моменту, как она, шлепая мокрыми подошвами и на ходу вытирая волосы, вошла на кухню, голенькая и все еще аппетитная, я смолол кофе и поставил джезву на огонь.
– Когда-то людям придется лопать радий, – сказал я, – и просто излучение, так что напоследок поедим то, что едят все эти полуобезьяны!
Яичница пахнет умопомрачительно, я приготовил ее с лучком и перчиком, Габриэлла грациозно опустилась на стул, но без всякой рисовки, у нее все естественно и без показухи, глаза смеются.
– Извини, – сказал я виновато, – у меня фантазии хватает только на яичницу с ветчиной!
– Настоящий мужчина, – похвалила она.
– Что яичницу с ветчиной?
– Что можешь есть одно и то же.
– А-а-а… Да я не вижу преимуществ, когда придумывают тысячи рецептов…
Она сказала обвиняюще, но глаза смеялись:
– Вы даже не понимаете, как это гардероб может быть полон одежды, а бедной девушке не во что одеться!
– Вот-вот…
Она ловко и быстро управлялась с ножом и вилкой, о постели ни слова, это зацикленные только вспоминают, как это было, и обмениваются впечатлениями и дежурными комплиментами, вроде «Ты был хорош», «Ты была великолепна», «Ты меня чуть не уморил», а еще «Дас ис фантастиш», мы просто с аппетитом жрякали пахучую пузырящуюся яичницу, горячую ветчину. Я поглядывал на ее небольшие аккуратные сиськи с покрасневшими и вздутыми кончиками, у деловой женщины и должны быть такие: все на месте, и в то же время не лезут назойливо впереди хозяйки.
– А ты любишь покушать, – сказала она обвиняюще. – А это смертный грех!
– Я ж не толстый, – поспешно сказал я. – Значит, в грехе чревоугодничества не замечен… так уж особенно. И вообще, в сингулярном мире не будет половых различий, так что давай уж… пока они есть…
Она поперхнулась от смеха куском все еще шипящей ветчины.
– Я тебя считала таким адептом наномира!
– Я он и есть, – признался я. – Просто я уверен, что в сингулярном радости будут неизмеримо выше и сильнее, чем даже секс… Но мы еще не в том благословенном мире! А в мире полуобезьян, увы, выше и сильнее секса нет ничего.
– Но ты-то не полуобезьяна?
– Зато тело у меня полуобезьянье, – признался я. – Со всеми инстинктами обезьяны. Приходится с ним идти на компромисс, чтобы не слишком уж мешало. Вот сейчас сидим и беседуем, набивая желудки, а десять минут назад у меня перед глазами был красный туман и одна только мысль, если это мысль: трахать, трахать, трахать…
Она скромно улыбнулась, но не стала рассказывать, какая у нее была мысль, если и была. Мы ели быстро и жадно, горячий сок течет по пальцам, аромат жареных яиц и мяса дразнит нюх и заставляет желудок требовать еще и еще.
Потрахавшись еще и еще, мы заснули под утро, благо завтра выходные: ни работы, ни лекций.
Когда я открыл глаза, Габриэлла, опершись на локоть, лежит рядом и смотрит на меня со странным выражением в удивительных глазах, а те лучатся теплом и лаской.
– Что? – спросил я встревоженно. – Храпел?
– Нет-нет, – успокоила она. – У тебя было такое чистое и счастливое лицо, как у ребенка, которому подарили вот такую конфетищу!
– Ну вот, – проворчал я, – могла бы соврать, что лицо у меня суровое и грубое! Трудно, что ли, сделать человеку приятное?
