Начальник вдруг вызверился на меня и как толкнет — чуть дух не вышиб. Думал, что пристрелит: в таких случаях он пускал в ход револьвер.
— Унтер-офицер вчера заходил к вам и никого не видел, — сказал переводчик.
Таких «преступников», как я, собрали десять человек: восемь девчат, Вася из деревни Долгий Мох и я. Построили и под конвоем погнали к какому-то еще высшему начальству. Остановились перед добротным новым домом. Через несколько минут к нам вышел обер-лейтенант в сопровождении переводчицы.
— По какой причине не вышли на работу?
Мы в один голос закричали:
— Обуть нечего! Не идти же босиком — зима…
Обер-лейтенант сверкнул глазами, бросил что-то на ходу нашему унтеру и скрылся за дверью.
— На три дня в холодную. Ночью будете рыть окопы, а придете — в холодную. Продуктов ни грамма. Проучим… Босиком будете ходить, — перевела переводчица и ушла.
Весь день мы просидели в холодном сарае. Все дрожали — зуб на зуб не попадал. Мы возмущались, негодовали, но поделать ничего не могли.
Когда совсем стемнело, вдруг лязгнул засов, двери отворились и в сарай вошел усатый немец. Он приказал нам выходить во двор. Два конвоира привели нас к баньке. Она была совсем маленькая. Девчата разместились на полке, я улегся на узкой скамье под полком, а Вася прямо на земле рядом со мной. Целую ночь нас не выпускали из баньки, и это было самым страшным мучением. Только в полдень разрешили выйти на несколько минут.
Вечером нам не дали даже забежать на квартиру, а прямо из баньки вместе с остальными погнали на работу. По дороге Коля и Витя из деревни Романвина передали мне кусок хлеба.
На всю жизнь запомнилась и немецкая «дезинфекция». Немцы собрали всю одежду, все лохмотья, какие были у нас, и отнесли в баню. Мы остались в своем дырявом сарае совсем голые. Я не находил места от холода. Все тело посинело и съежилось. Мерз не только я. Старики на чем свет стоит ругали немцев: им, видно, было еще холоднее, чем мне.
Часа три продержали одежду в бане, а мне это время показалось длиннее, чем вся прожитая мною жизнь. Потом я долго кашлял, появился насморк, головные боли. Решил сходить к доктору. Доктор, толстый маленький человечек, издали поглядел на меня, усмехнулся в короткие усы и что-то пробубнил. Переводчица сказала мне:
— Доктор говорит, что вместо одной нормы надо выполнять две. Это лучшее лекарство…
Вышел я из «амбулатории» молча, но на сердце у меня кипело. Если б мог, я бы разорвал на куски и толстую свинью — доктора, и немецкого прихвостня — переводчицу.
Весной из Островов нас перевезли дальше на запад, к Днепру. Жили в лесу, в землянках. Каждый день нас гоняли ремонтировать дороги. С едой стало совсем туго. Если в Усушке и Островах мы еще находили кое-что из оставленных крестьянами харчей, то здесь об этом нечего было и думать. Деревни в глаза не видели: из лагеря не выпускали ни на шаг. Убежать тоже было невозможно — кругом стояли часовые.
Однажды, выбрав ночь потемнее, подполз я к землянке, где хранились немецкие продукты. Маленькое окошко было над самой землей. Я осторожно вынул из рамы стекло и просунул внутрь руку. На мое счастье, там был хлеб. Я одну за другой вытащил семь буханок — и к себе в землянку. Мы уселись вокруг хлеба — и семи буханок как не бывало. Я разохотился и снова побежал к «складу». Только достал две буханки, как где-то совсем рядом хлопнула дверь. Я схватил хлеб и бежать к своей землянке. Недалеко от нее спрятал хлеб под березкой.
Немцы заметили пропажу и назавтра утром пошли с обыском по всем землянкам, где жили «колонники» (так называли нас). Явились к нам, выгнали всех из землянки и давай рыть. Хлеба, разумеется, не нашли. Он уже был съеден.
Настало время, когда все чаще и чаще стали появляться наши самолеты. Бывали дни, что они пролетали целыми стаями. Мы радостно провожали их глазами, ожидая скорого освобождения. Старики говорили:
— Наверно, наши в наступление пошли.
Тронулись из лесу и мы. Наши самолеты не давали немцам покоя.
Немчура зеленела от злости, а мы сияли, глядя на них.
Однажды нас гнали вперемежку с подводами. Только мы вышли из лесу на поляну, как в небе показалось около двух десятков наших самолетов. Они быстро приближались и, пролетая над нами, как дождем сыпанули из пулеметов. Немцы бросились кто куда. Теперь им было не до нас. Я упал на траву и притворился убитым. Когда немцы разбежались, я поднялся — и бегом в жито, в противоположную сторону. Отполз подальше от дороги, лег и притаился. Самолеты улетели. Немцы стали собираться. Их голоса еле-еле доносились до меня. Я пролежал во ржи часа четыре.
Вдруг я услышал глухой гул, который с каждой минутой усиливался. Насторожился, приподнял голову. Сквозь ржаные стебли увидел две немецкие бронированные машины. Одна за другой они двигались прямо на меня. Сказать по правде, я испугался не на шутку, но не встал с земли, а прижался к ней поплотнее, повернул голову так, чтобы одним глазом можно было наблюдать за машинами. Лежу и жду. Сердце готово выскочить из груди, на лбу выступил холодный пот. Подняться и бежать? Нельзя, немцы тут же скосят меня из пулеметов.
Одна из машин прошла метрах в двух от меня.
Я и сейчас удивляюсь, как у меня хватило тогда терпения и выдержки улежать на месте.
Когда машины скрылись, я пополз к кустам и, только добравшись до них, повеселел. Вскоре я набрел на нескольких местных женщин. В лесу мы и ночевали. Это была последняя ночь моих мучений и неволи.
Номер 79645
Когда фронт стал приближаться к Бегомлю, секретарь райкома партии сказал маме:
— Муж воюет, а ты уезжай. Нечего тебе тут делать с детишками. Шутка ли — четверо.
— А на чем я поеду?
— Я помогу достать лошадь, — пообещал он.
Слово свое секретарь сдержал. Мы погрузили на подводу свои пожитки, кое-что из продуктов и двинулись в путь.
Но далеко уехать не удалось: около заповедника немцы перерезали нам дорогу и отняли лошадь.
Дальше ехать было не на чем, и мы пешком вернулись в Бегомль. Пожили там недолго. Знакомый отца передал, чтобы мы уходили из Бегомля: нас могут арестовать как семью коммуниста.
Мы собрались и в ту же ночь выехали в деревню Дроздово, Толочинского района. Тут жило много семей партизан и советских работников. Здесь же находился и штаб местного партизанского отряда. Мы поселились у одной женщины.
Через некоторое время и в Бегомльском районе организовался партизанский отряд. Командиром его был знакомый Манкович. Узнав, где мы находимся, он прислал записку, в которой предлагал переехать к нему в отряд. Мы стали готовиться к отъезду, но запоздали…
Как-то в полдень налетели немцы и окружили деревню. В деревне были партизаны. Между ними и немцами завязался бой. Было убито и ранено много наших людей. Маму мою тоже ранило в руку и ногу. Всех, кто мог идти, немцы собрали вместе, пересчитали, под конвоем пригнали в Толочин и посадили в тюрьму.
В небольшом подвале нас было около трехсот человек. Люди задыхались. Есть давали один раз в сутки и то какое-то пойло. У дверей немцы поставили бочку с водой. Старенький дедушка, который стоял возле нее, обомлел, ввалился в бочку и захлебнулся. Каждый день умирало несколько человек. У моей мамы гноились раны, но никто и не думал оказывать ей помощь. Тогда я разорвала свой платок и перевязала раны.
