Среди нас было много партизан. Их допрашивали во дворе тюрьмы. Немцы выгоняли нас из подвала и заставляли смотреть, как это делалось. Если кто-нибудь отворачивался, его избивали. Я сама видела, как одна пожилая женщина не смогла вынести вида нечеловеческих мучений и упала в обморок.
К ней подскочил полицай и пнул сапогом в спину. Женщина не вставала. Ее подхватили под мышки, выволокли на то место, где пытали партизан, и стали сечь плетьми. Ее избили до полусмерти.
Неделя, проведенная в толочинской тюрьме, мне показалась годом. Потом нас перевезли в минский концлагерь. Здесь было еще хуже. Людей морили голодом. Начались болезни. Заболела и моя бабушка. Ее положили на специальные нары, где лежали все больные. Когда их собиралось много, подъезжала большая закрытая машина — «черный ворон» — и забирала их. Больных вывозили за город, в лес, и расстреливали. Так погибли моя бабушка, тетя Саша и еще несколько знакомых из нашего местечка.
Потом заболели я и мама. Меня положили на те самые нары, на которых лежала бабушка. Я знала, что меня ждет смерть. Мне стало страшно, и я заплакала.
Пришел русский доктор Михаил Семенович, молодой и очень отзывчивый человек. Чтобы обратить на себя внимание, я заплакала еще громче. Он подошел ко мне.
— Откуда ты? — спросил Михаил Семенович.
— Из Бегомля.
— А что у тебя болит?
Я рассказала.
— А мама у тебя есть?
— Есть…
— Не плачь, — тихо проговорил Михаил Семенович.
Он подошел к немецкому доктору и сказал, что я не тифозная больная, а гриппозная. Немец не поверил. Он пощупал у меня пульс, выслушал и зло сказал, что Михаил Семенович ошибается: у меня тиф и меня нужно застрелить. Михаил Семенович стал просить, чтобы не делали этого. Немец долго крутил головой, а потом согласился. Меня перенесли в другое место. Благодаря Михаилу Семеновичу осталась жива и мама. Русский доктор спас от смерти много советских людей. Как потом стало известно, немцы узнали, что он сочувствует русским, и расстреляли его.
Когда дело пошло на поправку, меня перевели в помещение, где находились здоровые. Потом появилась и мама. Я была очень рада видеть ее. Но тут, как на беду, заболел брат Сеня. По просьбе мамы его взял к себе Михаил Семенович. Потом я узнала, что Михаил Семенович вылечил его и он убежал к партизанам.
Со временем всех, кто был связан с партизанами или считался советским активистом, отделили от остальных, тщательно осмотрели, отобрали все вещи и хорошую одежду и погнали на станцию. На путях стоял длинный-длинный эшелон. Нас посадили в товарный вагон, закрутили проволокой дверь и строго наказали сидеть и не высовывать носа. При этом было объявлено, что если убежит хоть один человек, весь состав полетит под откос.
Когда поезд тронулся, женщины бросились к дверям вагонов. Через щелки глядели они на родные поля и леса, которые оставались позади. Многие плакали: никто не знал, куда нас везут и что с нами будет. Я прижалась к маме и сидела молча. Молчала и мама.
В первую же ночь заключенные в одном вагоне проломали крышу и убежали. Среди них был наш знакомый — Терещенко. В нашем вагоне тоже начали прорезать дыру в полу. Заводилой в этом деле была тетя Франя. Но нашлась у нас одна немецкая прислужница. Они и донесла обо всем конвою. На остановке пришел комендант с солдатами. Они так избили тетю Франю, что та в дороге и умерла. Охрану усилили. В наш вагон посадили двенадцать солдат, которые день и ночь следили за нами и ни разу не выпустили во двор.
На дорогу каждому из нас выдали по полбуханки хлеба. Больше ничего не давали. Жители деревень и городов подходили к поезду и просили конвоиров, чтобы они разрешили передать хлеб. Немцы брали хлеб и поедали сами. Люди быстро слабели, многие умирали от голода. Трупы на ходу выбрасывали из вагонов.
На шестые сутки поезд остановился. Куда мы приехали никто не знал. Несколько часов нас не выпускали из вагонов. Потом велели выходить, построили в колонну по пять человек и погнали. Ночь была темная, шел дождь с градом. Мы дрожали от холода — теплую одежду у нас отняли еще в Минске.
Лагерь был обнесен высокой кирпичной стеной, сверху наклоненной внутрь. Поверху были натянуты провода с током. Войдя за ворота, мы увидели справа, на большом плацу, много мужчин. Они стояли в одном белье и мокли под дождем.
В лагерь каждый день прибывало несколько эшелонов по большей части с евреями. Их привозили из разных стран. В хороших вагонах с окнами. Первым прибыл эшелон с евреями, потом наш, а потом еще один с евреями. Начальство же, как позже выяснилось, считало, что первые два эшелона с евреями, а третий — с русскими. Так по порядку и погнали в лагерь: людей из первого эшелона, за ними — нас…
Сначала мы шли полем, потом — лесом. Посреди него, недалеко от дороги, увидели костер, на котором немецкие палачи сжигали детей. Они хватали детей и, как дрова, бросали в огонь. Слышались крики:
— Мамочка, спаси!
От этих криков становилось жутко. Я дрожала, как в лихорадке. А немцы не обращали на них никакого внимания.
На опушке леса мы увидели крематории — большие, похожие на фабрику строения с высоченными круглыми трубами. Из труб вырывались клубы серого дыма, иногда окрашенного пламенем. Стоял страшный смрад. Пахло гарью. Мы догадались, что попали в лагерь, где сжигали людей.
Когда я первый раз увидела вырвавшееся из трубы пламя, я крикнула:
— Мамочка, пожар!
Моя подружка, Миля Янушковская, которая шла рядом, сказала:
— Катя, нас, видно, тоже сожгут на костре.
Стало ясно, что нас ведут на смерть. Мысли в голове путались, я даже не помню, что говорила тогда маме.
По дороге немцы не разрешали ни разговаривать, ни оглядываться. Одна наша знакомая, тетя Маша, лет сорока, инвалид — правая нога у нее была деревянная — не выдержала и гневно закричала:
— Гады! Паразиты! За что мучаете народ? Все равно всех не перебьете!
К ней подскочил конвоир, схватил за плечо и, вытащив из рядов, тут же, на глазах у всех, застрелил.
Крематорий был окружен колючей проволокой. Нам приказали остановиться. Три часа мы стояли не двигаясь. В это время в крематорий повели мужчин-евреев. Когда пламя вспыхивало, мы догадывались, что это бросали в печь людей.
К нам подошел какой-то человек и спросил по-русски:
— Кто вы, русские?
— Русские, — хором ответили мы.
Он не поверил:
— Говорите правду, не обманывайте.
Мы опять сказали, что русские.
— Что здесь делают с людьми? — спросили женщины.
— Не беспокойтесь, ничего плохого с вами не сделают, — ответил он.
Тогда к нему подошла Миля и тихо спросила:
— Скажите, дяденька, нас сожгут или нет?
— Не бойся, детка. Вы все будете живы, — сказал он и куда-то заспешил.
Через несколько минут к нам подошел толстый пожилой немец-эсэсовец и приказал всем раздеваться. Люди не хотели. Немец повторил приказание. С криками и плачем женщины и дети начали снимать одежду. Тех, кто медлил, немец бил палкой. Многие, еще не веря, что их гонят на смерть, связывали свою одежду в узелки и клали сбоку, выбирая место посуше.
Когда все разделись, нас построили в колонну по одному и приказали идти. Мы вошли в сырое и темное, без окон, помещение. Стены и пол были из цемента. Холод обжигал ноги, стало еще страшней. Я с ужасом подумала: «Сейчас конец, и я больше ничего на свете не увижу».
