двенадцать, когда у меня уже болели губы от варварских народных обычаев, тетя Рая вдруг воскликнула:
– Ну все, гости, прощайтесь с молодыми. Через десять минут у них первая брачная ночь. – Ничего себе! А я рассчитывал еще посидеть! – А пока погадаем, кто кого больше любит…
Тетя Рая высыпала из вазы яблоки, выбрала самое крупное и утыкала его зубочистками.
– Ну, молодые, вытягивайте по одной и говорите что-нибудь ласковое.
Я вытянул зубочистку, посмотрел в Машины синие глаза и покорно сказал:
– Любимая!
Маша фыркнула и ответила:
– Кормилец!
На двадцать четвертой зубочистке я уже с трудом подыскивал эпитеты. Пришлось палить очередями:
– Моя смарагдовая трепетная и ясноокая лань!
У мадам Еписеевой запас эпитетов, казалось, никогда не иссякнет. Правда, все определения почему-то так или иначе касались коммерческой стороны жизни, но произносились неизменно ласково.
– Добытчик! – тут же нашлась Мария.
Я крепко задумался. Чтобы разрядить паузу, Леха крикнул:
– Горько!
Но дядя Миша оборвал его:
– А налить?
– Да у меня же нолито, – виновато пробормотал сынуля.
Все наполнили бокалы и приготовились выпить. Ленька, который до этого смирно и безропотно сидел под присмотром Саиры, неожиданно вскочил, выплеснул талую воду из своего стакана и протянул его на середину стола к виночерпию дяде Мише.
– Правильно делаешь, правильно!
Мадемуазель Ы отточенным движением выхватила стакан из тимирязьевских рук и поставила его на стол перед собой. Тогда Ленька рассвирепел и дерзко смахнул стакан рукавом на пол. Стакан разлетелся вдребезги.
– На счастье! На счастье! – закричали толстые кузины.
Но мой друг не успокаивался. Он ухватил подарочную хрустальную вазу и до краев наполнил ее водкой.
– За тебя, Сенька! – прохрипел он и присосался к хрустальному краю.
– Леонид! – взвилась Саира. – Я тебе запрещаю! Тебе запрещает, – поправилась она, – великий Прубха!
– Да иди ты со своим Прубхой к едрене матери, – пробормотал Леонид, отрываясь от грешного сосуда. – Надоела до чертиков! Святоша, блин!
Глаза мадемуазель Ы вспыхнули карающим огнем. Она величественно поднялась и, ни с кем не попрощавшись, выплыла из комнаты. В наступившей тишине гулко хлопнула дверь. Дядя Миша одобрительно пробормотал:
– Правильно делаешь…
К кому относилось его одобрение, я не понял. Покончив с водкой, Ленька оторвался от вазы и бережно поставил ее на место. Затем подскочил к нам с Марией и, тычась пьяными губами в наши лица, забормотал:
– Люб-бимые в-вы м-мои! К-как же я с-сос-ску-чился!
Мадам Еписеева отпихнула Тимирязьева крахмальным локтем, он опрометью выбежал в прихожую. Понятно. За Саирой своей…
Однако через секунду Ленька ворвался в комнату. В руках его сиял саксофон. Он вспрыгнул на кресло и заиграл одну из своих психоделических композиций.
Сзади к нам подкралась тетя Рая и, обхватив за плечи толстыми руками, потихоньку повлекла к детско- хулиганской комнате, где была застелена кровать.
Мы остались наедине с мадам Еписеевой. Из-за плотно закрытой двери неслись приглушенные саксофонные стоны.
– Ты меня любишь? – зачем-то спросил я.
– Не говори глупостей, – раздалось из-под тюля.
Мария выбиралась из платья.
– Ну ты хотя бы счастлива? – не отставал я.
– Весь праздник мне испортил!
Чувствуя свою вину, я попытался обнять Машу, но она оттолкнула меня и отвернулась к столу, заваленному железяками.
– Ну что я должен сделать, чтобы ты меня простила?
