ведро для воды и буханку черного хлеба. Самая младшая дочь дяди Бори была безутешна. Накануне ей, постоянно донашивавшей обноски со старших братьев и сестер, впервые подарили шесть нарядных рубашечек. И вдруг надо уходить из дома без них! Она просто ошалела от горя – кусалась, как звереныш, и вопила страшным голосом».
А вскоре пришла и самая страшная беда: в Бессарабии заработала чудовищная машина геноцида, уже опробованная нами в захваченной перед этим Прибалтике. Евфросинию вместе со множеством других местных жителей выслали в Сибирь. Ее схватили прямо на улице, неожиданно, бросили в грузовик и повезли на вокзал:
«В машине, – пишет она, – нас было несколько человек, но запомнила я лишь трех. Прежде всего мальчика, лет восьми-девяти. Его родителей забрали еще ночью. Перепуганный ребенок посинел от слез и захлебывался от горя, две девочки производили на меня жалкое впечатление. Взяли их прямо с выпускного бала. Где родители – они не знали...»
Керсновская пишет, что к эшелонам доставляли на вокзал самый разный люд, в том числе женщин, детей стариков и старух. Словно кто-то задумал свести под корень местное население. Похоже было, что организаторы этой чудовищной акции отчитывались перед своим начальством по количеству голов, чем больше, тем лучше! И чем быстрее, тем тоже лучше! Далее она пишет:
«Теперь я уже не помню, как попала в вагон. Помню толпу, солдат, крики, пинки, давку в вагоне, битком набитом растерянными и растерзанными людьми.
И тихий солнечный закат. Taкой мирный, что просто не верилось, что может «равнодушная природа красою вечною сиять», когда вповалку лежат, цепляясь за кое-какой скарб, женщины, мужчины, дети в телячьем вагоне, где в стене прорезано отверстие со вделанной в него деревянной трубкой, которая будет нашей первой пыткой – хуже голода и жажды, так как мучительно стыдно будет пользоваться на глазах у всех такого рода нужником.
Пытка стыдом – первая пытка. А сколько их еще впереди! Человек умеет быть изобретательным, когда надо издеваться над себе подобными!..
Что запомнилось мне в эти первые сутки неволи? Два события. Первое – рождение ребенка в соседнем вагоне № 39 (наш был последний, № 40), за нашим был лишь один служебный. Второе. Даже не знаю, как это назвать... Рассортировка? Разрывание семей? Это что-то вроде тех сцен, которые описывает Бичер-Стоу в “Хижине дяди Тома”, когда негритянские семьи продают по частям. Только тут были не негры. И происходило это в XX веке...
О, наш вагон был счастливый! У нас было лишь шестеро детей, и то младшему было уже шесть лет. И больных у нас не было, если не считать двух старух. В соседнем же вагоне был кошмар! Одних детей там было 18...
По какому принципу разрывали семьи, разлучали матерей с сыновьями, жен с мужьями, я по сей день не пойму! Часть мужчин, и притом вполне трудоспособных, были оставлены со своими семьями. С другой стороны, забирали довольно-таки ветхих стариков. И что уж совсем непонятно – забрали из нашего вагона женщину, оставив, однако, в вагоне трех ее детей. Старшей еще и пятнадцати лет не было, а младший мальчик 11-ти лет – эпилептик: припадки повторялись ежедневно по утрам...
Железная крыша вагона раскалилась, как духовка, двери заперты, два узких оконца выходят на юг, и кажется, что сквозь них в вагон льется не воздух, а что-то густое, удушающее... жара была невыносима даже для конвоиров...»
Те же конвоиры искали по эшелону переводчика, который знал бы молдавский и русский. Евфросинья откликнулась. Ей приказали:
«Пойдите по вагонам и объявите: везем вас в места такие, где ничего еще не приготовлено; вас везем не спеша, а вот ваших мужей отправим ускоренными темпами, так что они успеют к вашему прибытию все приготовить, построить, и там вас встретят».
Потом, конечно, оказалось, что это был обман, подлая хитрость, рассчитанная еще и на то, чтобы люди по пути не сбежали.
«Поезд остановился у реки, и солдаты стали резвиться в воде, женщина – та, что родила несколько дней назад, – просит солдат дать ей воды для того, чтобы выкупать ребенка и простирнуть пеленки. Никакого внимания. Будто и не слышат... Нырнув в окошко, я дотянулась до щеколды. Дверь, поскрипывая колесиком, поползла. Три прыжка, и я у воды... Расплескивая воду, карабкаюсь по насыпи вверх.
– Почему не стреляете?! – кричит начальник эшелона».
Так еще по дороге Евфросинья проштрафилась. Ее в наручниках бросили в карцер. Да, даже там, на колесах, устроили карцер – узкий деревянный ящик. Это было первое, но далеко не последнее ее наказание, их просто не перечесть, мучительный переезд в Сибирь завершился на берегу Оби в селе Молчаново:
«В полном смысле слова “медвежий угол”. Больше того, заповедник XVIII, а то и XVII века. Но тут колхозы. Советская власть... В чем это проявляется? В наличии тяжелого, громоздкого управленческого аппарата, пришибленности и полной инертности крестьянства, организованного голода... Нac еще раз пересчитали: детей, стариков оставили, обрекая их на голодную смерть, а всех работоспособных погнали дальше. Мы шли по самым невероятным дорогам, вернее, по полному бездорожью. Добрались до своей лесозаготовки – барака на берегу Анги. Удивляло меня, что барак, только что приплывший в разобранном виде, оказался полным... клопов. Удивлялась и полному отсутствию не то что комфорта, а элементарной заботы о рабочем скоте, которым мы в данном случае являлись. Не было нужника. На нарах все спали вповалку, и места не хватало. Не было посуды. Баланду нам варили, но... во что было ее получать? Пользовались туесками – посудой из березовой коры... мы начали валку леса».
Керсновская провела в ГУЛАГе 12 лет! Бежала и несколько месяцев бродила по тайге. Ее поймали, положенный расстрел заменили тем, что бросили работать в шахту, оттуда она и вышла на свободу после смерти Сталина. Так под знаменем борьбы за мировую революцию советизировали ее и сотни тысяч других несчастных обитателей Восточной Европы, число которых в ГУЛАГе значительно увеличилось, когда после окончания войны мы фактически оккупировали несколько восточноевропейских стран...
Роковой просчет
Даже в августе 1939 года, пойдя на соглашение о сотрудничестве со Сталиным, Гитлер вовсе не думал менять свою стратегию, свои планы на ближайшее будущее. В узком кругу приближенных он заявлял: «Все, что я предпринимаю, направлено против русских. Если Запад слишком глуп и слеп, чтобы понять это, тогда я буду вынужден пойти на соглашение с русскими, чтобы побить Запад, и затем, после его поражения, снова повернуть против Советского Союза со всеми моими силами. Мне нужна Украина, чтобы они не могли уморить нас голодом, как это случилось в последней войне». Гитлер вел свою игру, Сталин – свою, и больше всего они боялись друг друга, опасались неожиданной агрессии со стороны соперника (а с августа 1939 года по июнь 1941-го – официального союзника!). Годами они готовились к войне (оба – к агрессивной, наступательной, захватнической!), но никак не могли выйти на тот уровень вооружений, который позволил бы фюреру обрушить свою мощь на восток, а Сталину – на запад. Из-за постоянно преследовавшего их страха друг перед другом они так и начали войну между собой, будучи не совсем к ней готовыми.
Вот одно из признаний фюрера, сделанное в узком застольном кругу самых близких соратников: «Моим кошмаром был страх, что Сталин может перехватить у меня инициативу... Война с Россией стала неизбежной. Ужасом этой войны было то, что для Германии она началась слишком рано – и слишком поздно». Пожалуй, самым примечательным из соображений Гитлера по этому поводу оказалось признание, сделанное им перед концом войны, в феврале 1945 года, когда фюрер не мог не понимать, что его конец близок, лукавить ему было уже не нужно: «Упреждающий удар по России был нашим единственным шансом разбить ее ... Время работало против нас. На протяжении последних недель (май– июнь 1941 года –
И вот что парадоксально! Так называемый советско-германский договор о дружбе означал только одно – скорую войну между двумя подписавшими его странами. Это было очевидно. Еще в книге «Моя борьба» Гитлер пророчески писал: «Сам факт заключения союза с Россией сделает войну неизбежной». Еще до заключения этого договора английская разведка доносила своему правительству: «Если Германия и СССР придут к какому-либо политическому, а еще лучше – к военному соглашению, то война между ними станет совершенно неизбежной и вспыхнет почти сразу после подписания такого соглашения». Того же мнения придерживался и американский президент Рузвельт: «Если Гитлер и Сталин заключат Союз, то с такой же неотвратимостью, с какой день сменяет ночь, между ними начнется война».
Так что демагогические рассуждения о том, что Гитлер неожиданно и вероломно напал на нас, не выдерживают никакой критики. Оба диктатора договором между собой хотели одного – выиграть еще немного времени, чтобы подготовиться к войне, вернее, к нападению, к агрессии: фюрер собирался обрушиться на СССР, Сталин – на Германию. Ни тот, ни другой к войне оборонительной не были готовы, она требует совсем иной подготовки, чем к агрессии!
