— Да ты уж, Татьяна, помолчала бы лучше, — вздохнула Пелагея. — Это враг тебя все томит.
Ирина насмешливо посмотрела на свою неказистую астральную соперницу.
— А ты, Ирина, к экстрасенсам-то не ходи. Колдуны они все, да и только. Вот у меня случай был, — Пелагея обтерла губы, приготовясь рассказывать. — Разболелся как-то Лёнюшка не на шутку. А мне старухи и говорят: не дури ты, Марковна, совсем замучили его врачи, закололи — так в гроб весь исколотый и ляжет, а на Страшном Суде и предстанет весь продырявленный. Потому что воскреснем-то мы со всеми своими ранами...
— Не поеду я никуда, не поеду! — взорвался вдруг Саша, чувствуя, что дело уже проиграно, и безрассудно кидаясь навстречу буре. — Зачем я тебе нужен? Что я там буду делать? Ноябрь на дворе — до приемных экзаменов почти год. Да и не буду я никуда поступать! В конце концов, ты сама меня выгнала. И вообще я теперь уже совершеннолетний! Лягу посреди дров, а ты, если можешь, тащи меня отсюда волоком!
Анатолий храбро кинулся следом за ним в атаку:
— А вот притча такая есть. Одолели одного пустынника помыслы вернуться в мир. И чувствует он — не выдержит искушения, уйдет из пустыни. Лег он тогда на пороге кельи, раскинув руки, да как закричит: тащите меня отсюда, бесы, тащите, если хотите, а сам я не сдвинусь с этого места. А теперь, — прибавил он торопливо, почему-то поднимая руку, как школьник, — можно я вам за свободу и любовь скажу?
— За какую любовь и свободу? — заволновалась Ирина.
— А вот то, что вы говорили — с одной стороны, мол, «возлюби ближнего», а с другой стороны — «враги человеку домашние его». В земной жизни ведь как? — говорил он, путаясь и сбиваясь. — Ведь человек вроде и свободен, а уж как полюбит кого — то уж и не свободен становится сразу, потому как привязан к предмету. Уж для него предмет этот особенный, из ряда вон выходящий, верно?
— Предположим, — произнесла она с подозрением.
— Он уж и потерять его боится, и присвоить хочет навеки, и привязать к себе, верно?
— Допустим.
— А уж если этот предмет-то любимый кого другого предпочтет этому, любящему, — то уж тут-то настоящая мука и начинается, так ведь?
— Да вы говорите, говорите, не переспрашивайте, я все понимаю.
— Ну и ясное дело, как уж тут свобода! Сплошная неволя, да и только! А коли неволя — тут уж и недовольство, и ропот, и обида, и ненависть... Следственно — там, где начинается земная любовь, там и прощай, свобода! А? Логика! А небесная? Небесная-то любовь?
— Да вы философ! — торжественно произнесла Ирина, перебивая его. Она вдруг сделала строгое лицо. — Александр! Откидывая все соображения высшего порядка, я хочу тебе заявить, что у тебя есть кое-какие обязанности по отношению и ко мне, и к отцу.
— Ты имеешь в виду наследство?
— Кстати, и наследство тоже.
— Да я отдам тебе все, все до копейки! Пойдем завтра в какую-нибудь контору, и я напишу доверенность на твое имя, и ты все получишь сама. Но я-то, я-то зачем тебе нужен?
— Вот, — Ирина обвела глазами присутствующих, — вот как расходятся христианские заповеди о любви с поведением того, кто считает себя христианином.
— Да если ты говоришь, что уважаешь Христа, так почему же ты первая не веришь Ему? — закричал Саша в каком-то неистовстве, выплескивая разом все накопившиеся у него за эти полгода доводы. — Если Он такой добрый, такой честный, призывавший людей любить друг друга, то почему же по-твоему получается, что Он при этом великий обманщик и соблазнитель?
— Я этого не говорила!
— Не говорила, а все же по-твоему выходит, что это так! Что же этот выдающийся, как ты считаешь, честный человек все время повторяет, что Он — Сын Божий? Что Он умрет и в третий день воскреснет? Что Он исшел от Отца и идет к Отцу? Что по
