кофе с лимоном, разметать волосы, стянутые тяжелым узлом на затылке, и, включив дивную мелодию, расположиться в кресле, оснащенном сигаретой, зажигалкой и пепельницей. Потом вдруг — ближе к полуночи — нырнуть в милое английское платье в мелкую клеточку, со множеством пряжечек и обманных карманчиков или, наоборот, в немыслимо широченное итальянское с белыми резными манжетами и воротником, спускающимся на плечи, и сорваться в ночное пространство, и помчаться, помчаться куда-то головокружительно, почти вслепую, мерцая глазами из-под широкополой шляпы, — может быть, к Марине — этой блестящей актрисе с ее ренуаровскими глазами и богемной квартирой, где все пестрит художественным беспорядком, или к Анне — этой шикарной модистке, с ее великолепно отделанным домом и изысканной публикой. Как раз к ней можно приезжать и после полуночи. Она все равно воскликнет «о!», увидев ее на пороге, усадит около какого-нибудь очаровательного человека с оливковыми глазами навыкате, который будет донимать Ирину вопросами: «Как это вы, с вашей красотой и аристократизмом, сумели избежать актерского поприща?» — «Ах, — ответит она, — многие вопрошали меня о том же, но я считаю, что жизнь — вот самый оригинальный и грандиозный театр!» — «Говорят, вы были музой такого талантливого драматурга. Не могли бы вы и мне подарить хоть надежду увидеть вас на моей скромной завтрашней премьере? Я буду играть во сто крат вдохновеннее, если буду знать, что в зале сидит такая прекрасная зрительница!» — «Что ж, я принимаю ваше приглашение, но — учтите — я очень взыскательна, — если мне что-нибудь не понравится, я просто встану и выйду из зала, демонстративно стуча каблуками». — «Позвольте мне выпить за вашу красоту и ум!» — «Это ваше право».
— Здрасьте вам! Курит! — услышала она за спиной голос убогого монаха. — Ты чего это, а? Ты ж бесов в себя, так и впускаешь вместе с этаким дымом. Раньше за курение на несколько лет от святого причастия отлучали.
— Не говорите ерунды! — она весело отмахнулась от него, выпуская дым через тонкие ноздри. — Нельзя же все понимать так буквально — это же образ, аллегория, метафора...
— Это бесы-то образ? — Лёнюшка посмотрел на нее в изумлении. — А вот как станет завтра отец Иероним бесноватых отчитывать, так и посмотришь, какой это образ.
— Как это — отчитывать?
— А бесов изгонять, — пояснил монах. — Вот приходи в четыре часа в церковь — сама увидишь. Как батюшка бесноватых этих накроет епитрахилью или Евангелие прочитает — ох, они тут и крутиться, и выть начинают, и лают, что псы, и хрюкают, и черным словом ругаются, и злыми голосами кричат.
— О, так это будет сеанс экзорцизма? Как интересно! Я смотрела один фильм, он так и называется «Экзорцист», — просто упоительный! Я принимаю ваше приглашение! Знаете, я считаю, что в жизни все надо испытать — и роковую любовь, и наслаждения, и страдания, и ужасы, — и я никогда не отступаю, если мне предоставляется возможность увидеть какое-нибудь новое захватывающее зрелище. Я и на корриде была, и крокодил на моих глазах съедал человека... Это была жестокая сцена, но это жизнь, и нельзя от нее малодушно отмахиваться.
Лёнюшка смотрел на нее как завороженный.
— А бесноватые — что? — она посмотрела на него с улыбкой. — Просто несчастные больные люди. Их надо лечить в психбольницах.
— И-и! — почти завопил монах, приходя в себя. — В том-то и дело, что они бывают, как мы с тобой, — на вид совсем здоровые. Ходят на производство, в общественной жизни участвуют, голосуют — никакой психиатр не придерется. А как к святыне приближаются — так бес и начинает из них орать, потому что он, бес-то, этой святыни и не выносит, — трепещет, как припадочный. Господь для него — Огнь поедающий. А пока они земными заботами тешатся, колбасу отвоевывают, бес-то сидит тихонько да радуется, и глазки у него — масленые. Тут к батюшке Иерониму недавно, — сказал он почему-то шепотом и очень доверительно, — целая группа психиатров приезжала — выспрашивать. Всё хотели у него выяснить, чем бесноватый от душевнобольного отличается. Он им и разъяснил — можно быть душевнобольным, потому что это повреждение душевное, а не быть бесноватым, потому как бесноватые — духовная болезнь. Вот я, к примеру, душевнобольной — у меня и шифрания, и идиотизм, как мне врачи говорили, а я, по милости Божией, не бесноватый.
— Ну что вы! — Ирине вдруг захотелось сделать ему приятное. — Какой вы больной? Вы вполне здоровый привлекательный мужчина.
Лёнюшка и правда не выдержал и покраснел от удовольствия.
— Так что ж, — полюбопытствовала она, — бесы так прямо с сигаретным дымом и входят?
— Это уж как Господь попустит — могут и с сигаретным дымом, могут и через какой другой грех залезть. Запретит им Господь — и не войдут, а уберет Свою защиту от человека — и понабьются битком, аж тесно!
— А что ж Господь ваш, — спросила она, тонко улыбаясь, — если Он всеблаг и всемилостив, позволяет им иногда входить?
— Да Он не позволяет, — отмахнулся монах, досадуя на ее непонятливость. — Он им просто не
