Она оглядела слушателей и, заметив, что Анатолий порывается что-то сказать, остановила его жестом:
— Я понимаю — можно не любить его, он может раздражать и отталкивать, но не признавать мощи его таланта — это, знаете ли, — она ухмыльнулась, — значит просто подписываться в своем полном непонимании поэзии!
— А вот Пушкин, к примеру, — прорвался все-таки Анатолий, но Ирина перебила его:
— Лиля Юрьевна не любила меня, но ведь это очень понятно — она сама привыкла быть примой, блистать и ходить в окружении поклонников. Каково же ей было видеть меня в ту пору, когда она представляла из себя лишь историко-литературный памятник, этакие живые мощи.
— Отец Иероним, — простонал вдруг Лёнюшка, — а как мне-то теперь быть? А ну как Татьяна опять на меня накинется? Ох, и обнаглели бесы, ох, и обнаглели! Я даже у отца Дионисия спросил сегодня на исповеди: «Отец Дионисий, почему это бесы так обнаглели?» А он мне и говорит: «Я тебе потом, Леонид, объясню, а сейчас ты людей задерживаешь!» Да так и не объяснил до сих пор. А я больной. Инвалид детства. Мне с Татьяной-то в другой раз не сладить.
— Да убегла она, — успокоил его Анатолий, сильно гэкая. — Мы как с отцом Дионисием ее выволокли из храма, так она почуяла, что дело плохо, и ну бежать, только ее и видели!
Ирина вспомнила, что после покушения на несчастного монаха Татьяна побежала в церковь и, как только отворились алтарные врата, ринулась в них, распахнув объятья, с криком: «Никто не отлучит меня от любви Христовой!» Поднялся страшный переполох. Служба была остановлена, и Калиостро с Анатолием протащили ее волоком через всю церковь, которую она продолжала оглашать криками: «Вот так они поступают, Господи, с теми, кто воистину любит Тебя!»
— Это было ужасное, ужасное зрелище! — Ирина прикрыла глаза рукой. — Так жестко обойтись с этой несчастной! — Она укоризненно посмотрела на Калиостро. — Тащить по полу беспомощную женщину — это не по-христиански. Ведь она так любит Бога!
— Так она ж бесноватая! Это ж враг ее и надоумил святыню осквернить. Она ж в прелести! — возмутился Лёнюшка.
— Ну что вы — какая уж там прелесть, — Ирина сочувственно воздела очи к небу, — измученная, постаревшая женщина. И потом — кому дано судить об этом! Каждый любит по-своему — кто с прохладным трезвым сердцем, кто горячо и страстно. Я уж прошу вас, — обратилась она к старцу, — не наказывайте ее, пожалейте! У нее сына недавно убили — она так несчастна!
Принесли первое, и Калиостро, наливая Ирине в тарелку золотистый пахучий суп, спросил галантно:
— Вы позволите?
— Паркуа па? — пожала она плечами. — Почему нет?
Ей вдруг очень захотелось произвести эффект:
— Кто-то однажды весьма точно выразился о Лиле Юрьевне: «У Лили Юрьевны целое блюдо золотых орехов и ни единого зуба, чтобы их разгрызть!»
— Золотых орехов? — Лёнюшка даже чуть-чуть привстал.
— Это образ, Леонид, образ, — пояснил Калиостро.
— Опять образ! — обиделся Лёнюшка. — А то я думал у меня в Красно-Шахтинске тоже есть ореховое дерево, только орехи все какие-то пустые...
— О, у Лили Юрьевны, вы уж не беспокойтесь, они были полны ядрышками, — многозначительно заметила она. — Так вот, сестра ее была так мною очарована, что сказала: «Ирина, я бы хотела иметь вас дочерью».
— А вот та самая русская фея, которая не только доставила нам удовольствие лицезреть ее неземную красоту, но и выразила прелестное желание угостить нас здесь, в Париже, русской масленицей, — представила «небезызвестная француженка» Ирину своим утонченным и также небезызвестным гостям.
Ирина с достоинством чуть наклонила благородную голову, ловя на себе одобрительный взгляд старого Александра.
— Я посчитала, что вам будет приятно получить этот горячий привет из снежной
