запрещает. Ты что — глупая? Когда человек сам по своей воле говорит — мол, нет Тебя и быть не может, и помощь Твоя мне ни к чему, и бесы, дескать, так — образ один и только... Вот тогда-то Господь и может отступиться, мол раз не нужна тебе Моя помощь — так попробуй-ка сам без Меня повыкручивайся-ка!
Когда она шла назад через сарай, гусак, решивший взять реванш за то, что пропустил ее в первый раз безнаказанно, кинулся на нее с яростным шипеньем. Однако он не на ту напал — Ирина была не из робкого десятка и, схватив валявшуюся тут же палку, стукнула его в целях самообороны так, что он отскочил и шея его неестественно искривилась.
Ей не спалось. Было душно, она слышала, как в проходной комнате храпит кто-то басом, хотя там ночевали только старухи. Она вспомнила, что забыла положить крем под нижние веки и, нащупав в сумке баночку с кремом, кончиками пальцев пробежала под глазами от висков к переносице. Однако она не рассчитала, случайно ткнув пальцем в угол глаза — стало ужасно щипать, и она, на ходу натягивая халат с драконом, ринулась к выходу за занавеской. В темноте она налетела на корзину с гусыней, та отчаянно загоготала, забила крыльями, и Ирина почти в панике вылетела на кухню.
— Да это ад какой-то! — едва ли не вслух крикнула она, нашаривая ведро с водой и отчаянно гремя кастрюлями и крышками.
Во сне она почему-то увидела Анну Францевну, пожилую голландку, прожившую в России сорок лет и, несмотря на свои несметные года, позволявшую себе голубые волосы, красную шляпу, бурлескный акцент и грамматически-какофонические фразы.
Анна Францевна давала когда-то Саше уроки музыки, но след ее потерялся уже давно. «В музыка все должен быть элегант, — поясняла она, уважительно поглядывая на Ирину. — Ну ви-то, ви-то — просто шикарно смотреть, шикарно, — она целовала кончики своих веснушчатых пальцев, — ви есть аллегро виваче, фортиссимо, грациозо!»
Ирина всегда предлагала ей после урока подкрепиться чашечкой кофе с ликером, и она соглашалась аккуратно через раз.
В конце учебного года устраивались детские музыкальные праздники. Нарядные девочки и мальчики, которых привозили на машинах родители на дачу к Ирине, играли Гайдна и Моцарта, Шопена и Грига, а Анна Францевна сидела в вольтеровском кресле на почетном месте и торжественно объявляла каждого. Для этих случаев Саше был куплен детский фрак и бабочка в мелкую крапинку. И когда он стремительно выбегал из-за рояля кланяться — полы фрака развевались, и золотые кудри падали на лицо, и весь он был похож то ли на эльфа, то ли на кузнечика, то ли на чернокрылого мотылька. А когда сбивался и брал неверную ноту, то ударял с размаху по клавишам открытой ладонью и под вопль рехнувшегося вдруг рояля выбегал с плачем и слонялся долго по старому саду.
...Анна Францевна грустно стояла посреди Ирининого сновиденья на поселковой замызганной остановке, качая головой, как седая птица, и неузнавающим взором смотрела на мечущуюся Ирину, позабывшую напрочь не только куда, но и откуда она едет, попав в эту унылую местность.
— Анна Францевна, — кинулась к ней Ирина, — вы мне можете объяснить, где мы и, вообще, что случилось?
— О, — отвечала голландка очень печально и совсем без акцента, — музыкальный сезон окончен, и я еду в портовый город.
— А зачем, зачем вы едете в этот портовый город?
Та меланхолично посмотрела на нее:
— Там собирают большими ладьями воду, и мне хочется там просто отплакаться!
V.
При каждом искушении Лёнюшка всегда повторял слова отца Иеронима: «Пейте поношения, как воду жизни». Любил он и вспоминать историю из своего детства, которая теперь звучала для него как притча, как благословение на весь его земной путь.
В том южном пыльном городе Красно-Шахтинске, куда, кроме воробьев и ворон, не залетают птицы, где деревья подставляют душному солнцу вялые мятые листья, а на главной площади не высыхает лужа, полная огрызков и окурков, где ходят недовольные люди в лоснящихся пиджаках и зелено-фиолетовых шляпах, где беснуются цепные псы и орут по ночам обезумевшие облезлые кошки, где гоняют по всем проходным и непроходным дворам с усталым, растянутым на веревках бельем выстриженные под бокс мальчишки, а выскочившие на улицу в байковых халатах и стоптанных тапках на босу ногу бабы провожают их криками: «Эх, чумовые!» — встретила Лёнюшку на базарной площади городская юродивая с колтуном на болтающейся голове, подошла к нему вплотную да и плюнула ему в лицо теплой слюной с вишневыми косточками, так что содрогнулся он от брезгливости и обиды, да и сказала: «Вот так и всю жизнь будешь чужие плевки с лица стирать! А терпи! Терпи!..» И захохотала, задергалась, страшно подмигивая, и пошла, приплясывая, пока не скрылась за поворотом.
