свободны? Логика! А если мы любим, — продолжал он с еще большим пылом, — и мы свободны, значит, эта любовь и есть высшая наша свобода! Каково?
— О, — сказала она, — какие вы приводите сложные построения!
— А значит, — уже победоносно продолжал он, — чтобы стать свободным, надо убить в себе все, что нас неволит; значит, чтобы полюбить небесной любовью, надо искоренить в себе всякое пристрастие; а значит, что и ближнего человек не может полюбить иначе, как осознав, в чем же это «враги человеку домашние его»! А враги-то они ему, потому что в них-то и есть это его «свое»! А? Антиномия! — добавил он с уважением.
Ирина уже влезала в заснеженную « Волгу» с зеленым огоньком и уламывала таксиста довезти ее за двойную плату до областного города.
— Наши богословские споры еще не кончены! Последнее слово за мной, — закричала она, с размаха захлопнув дверь.
Через несколько минут она уже лихо подъезжала к развалившемуся забору, выпрыгивая на ходу и давая распоряжения:
— Подождите меня несколько минут — у меня здесь кое-какие подробности.
Влетев в калитку, она едва не сбила с ног хозяйку, которая стояла у порога с большим гусем на руках. Шея его безжизненно свешивалась, а голова почти касалась Нехочиной ступни.
Что-то кольнуло Ирину в сердце.
— Вот, — прошамкала беззубо бабка, — а еще христиане! — Косолапо ступая и сгибаясь под тяжестью ноши, она вошла в избу.
— Господи помилуй! Гусак помер! — перекрестилась Пелагея.
— Это я, простите меня, Марфа Тихоновна, окаянного, — жалобно захныкал Лёнюшка, вырываясь из-под Сашиной расчески. — Уж я так его вчера пуганул — и крикнул, и руками замахал, и свирепую рожу ему состроил, — что он и отскочил с перепугу в самый дальний угол. Небось родимчик его какой хватил, так и преставился от разрыва сердца.
— Александр! Александр! Собирайся — там машина ждет.
— Уже? — Саша в отчаянье швырнул расческу.
— А как они-то с моей гусыней — все время парой, все время парой — любо-дорого было на них смотреть! — шамкала, завывая, Нехучу.
— Леонид! Все! Она меня увозит! — Саша чуть не плакал.
Лёнюшка стоял в растерянности, глядя то на него, то на несчастную старуху.
— Я им все — и постелю, и стол, и дом, — а еще верующие!
— Да может, еще можно с ним что сделать? — запричитала Пелагея. — Может, отмолим еще, гусака-то, а, Тихоновна?
— А как бывало, чуть кто к гусыне шаг сделает, так он зашипит, зашипит, шею вытянет, да и идет на обидчика, — безутешно повторяла Нехучу.
— Все пропало, Леонид! Все пропало! — Саша уткнулся монаху в плечо.
— Ну ты, это — не распускайся-то так! — сказал Лёнюшка, приходя в себя. — Тебе что старец сказал? Ты теперь возле матери нужен, а потом опять тебя Господь сюда приведет. Не оставит тебя!
— А гусыня-то моя — как теперь будет без хозяина-то? — не унималась бабка.
— А вот одна-то тут за телку свою ходила просить к Николе Угоднику, — начала Пелагея, — все просила, чтоб исцелил телку-то. А та все хиреет да хиреет. Ну эта бабка пришла к нему, наконец, да сказанула: все я тебе, Никола, и свечки ставила, и молебны заказывала, и поклоны ложила, и слезы перед тобой лила, потому как телка у меня единственная. А ты что же? Не буду больше тебе во веки молиться, буду отныне Михаила Архангела ублажать! Махнула на него рукой и пошла домой. Приходит, значит, а телка ее — здоровехонькая. Видать откликнулся все-таки Никола, помог ей. Может, помолимся ему за гусака-то?
