Но Джорджия даже не смотрела на Уильяма, она нашла глазами Демона и улыбнулась,
совсем по-детски. Демон приблизился к ее груди, лизнул, очищая от крови. Не знаю,
что он там увидел, но остался доволен.
— Все хорошо, миленькая. Все отлично.
И тут она заплакала, потому что не все было хорошо и не все отлично.
— Генри, забери меня отсюда…
Он минуту колебался, потом поднял ее на руки и вышел, не оглядываясь ни на кого из нас. Когда закрылась дверь, я подошла к Уильяму и села рядом, он смотрел в пол, будто хотел увидеть будущее в разводах засохшей крови.
— Этого не может быть, — сказал он медленно.
— Может… — Калеб был уже возле нас — уставшее лицо, бледное до прозрачности.
Он уронил голову на колени Уильяма, туда, где прежде лежала Джорджия. — Мы ее потеряли. Что нам теперь делать?..
Я поцеловала Уильяма в щеку и ушла, оставив их утешать друг друга, впрочем, без надежды на успех. А в номере наконец разревелась за всё вместе взятое, и не могла успокоиться, пока не уснула.
Проснулась я от сладкого запаха — такое впечатление, что дым стелился по коридору, заползая в мой номер через щели. Потом кто-то стукнул мне в дверь -
один раз.
Я открыла и увидела Демона, он стоял так, будто не собирался входить, вообще не собирался приходить, и неизвестно, что он тут делает. На нем была эта невозможная одежка, от которой глаз не оторвать, он запахнул халат и так держал,
молча глядя на меня. В глазах стойко сверкало золото инков, между пальцами тлела сигарета. Я тоже молчала, и наконец он сказал:
— Мне хочется тебя убить. Довольна?
Я вздохнула и отошла, не предлагая войти и не препятствуя.
— Не могу осуждать. Вот если бы я хотела убить, это было бы неправильно.
Он постоял еще минуту и все-таки вошел. Сел на мою кровать, сделал затяжку и снова застыл, глядя в одну точку и медленно выпуская дым. Я села рядом, эмоции у меня давно закончились, и остался один ступор, общий на двоих.
— Ты счастливый человек, Дагни Бенедикт?
— Трудный вопрос. У меня есть все для счастья, так что, наверное, да. Я счастливый человек.
— Но что заставляет тебя быть счастливой?
— В смысле?
— Твои родители умрут, работа перестанет приносить удовольствие, а друзья могут погибнуть. Твой любимый может завтра разбиться в аварии. А если и нет, то они все равно когда-то умрут. Ты знаешь это и счастлива?
— Это до омерзения банально, но — такова жизнь.
— Ты права, банально до омерзения.
— Скажу иначе — у меня нет выбора. Ты можешь завести друзей, детей, возлюбленных,
которые никогда не умрут, а я не могу сделать мою семью бессмертной.
— Думаешь, я могу? Я, оказывается, ничего не контролирую, никогда не мог и впервые за все время это понял. Те, кто у меня остался — бессмертны: мой друг,
который до сих пор в невменяемом состоянии, и дети, которые меня ненавидят. Но бессмертие совсем не гарантирует… бессмертие. Всегда имеет место слепой случай,
и никто не может дать гарантий. Даже Эркхам. Можно получить неприкосновенность и все такое, можно иметь океан силы, власть и держать всех в страхе, но это не спасет от слепого случая. Мы все смертны. Все. Не только смертные.
— Почему ты так думаешь о своих детях? Калеб целует тебе руки, Джиа, вернувшись с того света, позвала тебя. Это, по-твоему, проявления ненависти?
— Это зов крови, не больше. Они все-таки мои дети, а даже самые взрослые,
попадая в тупик, вспоминают, что они чьи-то дети.
— А твой друг?
— Монти? Я не знаю, что будет с Монти. Мы всегда болезненно переживаем преждевременную смерть сателлитов, а Монти… он любил слишком сильно — и долго.
— А ты?
— Что — я?
— Не сильно или не долго?
Я говорила не о Соне Кортес. И он это знал, поэтому сделал паузу, будто взвешивая каждое слово на весах, как драгоценные камни, когда каждая погрешность имеет значение.
— Не долго.
— Когда Сидди сказала, что у тебя был сателлит, я ей не поверила.
— Скажи ты мне десять лет назад, и я не поверил бы. Это же была просто идиотская игра, как множество других. Я просто хотел сломать его, вывихнуть по своему желанию и потом покинуть… и так
