На этот раз я читал гораздо менее внимательно. Какая разница? Что мне полагается извлечь из этого словесного потока? Что мне полагается найти в этих текстах? Я поймал себя на том, что смотрю в окно. Я поймал себя на том, что мысли мои блуждают где-то далеко. Я поймал себя на том, что думаю об Алисии, о своем будущем, о работе в магазине, которую бросил, о родителях, ни о чем. Порой я сознавал, что минут десять пялюсь на одну страницу и ничего не понимаю, и меня это не волновало. Я уже принял решение. Я ухожу.
В воскресенье вечером в хижину зашел Линсейд и спросил, как идут дела, – но не для того, чтобы выслушать ответ, а чтобы сообщить мне очевидное: завтра утром мой отчет должен лежать у него на столе, а вскоре после этого я “предстану” перед пациентами. Я сказал, что все будет в порядке.
На следующее утро в девять часов я доставил отчет в кабинет Линсейда. Отчет опять состоял из одной страницы. Точнее, он состоял из одного предложения в три слова: “Эти люди – сумасшедшие”.
Прежде чем написать это предложение, я немало потрудился. Я перебрал всевозможные синонимы и эвфемизмы. Я испробовал всевозможные прилагательные и определения. Я подумывал о том, чтобы украсить отчет отборными и эффектными непристойностями, но в конце концов пришел к выводу, что самое простое решение – самое лучшее. Линсейд смотрел на эту единственную фразу несколько дольше, чем на исписанную страницу, которую я вручил ему неделю назад. После чего сказал:
– Я должен подумать.
Меня это вполне устраивало, поскольку мне было плевать, что он – или кто-то еще – думает.
Я отправился в лекционный зал, где пациенты уже расселись кружком. На этот раз у дверей торчали санитары – наверное, предвидя новые беспорядки, – да и Алисия маячила у дальней стены. Кто она? Мой ангел-хранитель, который хочет избавить меня от неприятностей, или соглядатай Линсейда? И вновь мне было наплевать. Я занял единственный свободный стул, пристроил на коленях гору рукописей и оглядел лица больных: вспыльчивые, безучастные, сердитые, враждебные, – быть может, в них крылась истина. Я точно не знал, что мне сказать, но в сути не сомневался, и едва открыл рот, как слова полились сами, – и звучали они на редкость четко и продуманно.
– Думаю, вы догадываетесь, – начал я, покачивая пачкой рукописей, – что это полное дерьмо. Вздор. Бессмысленный, никчемный. Вы даром тратили время, когда писали. Я даром тратил время, когда читал. Не знаю, зачем вы это делали – из глубокой психологической потребности или чтобы меня позлить, – но если верно последнее, то вы добились цели. Меня ваше графоманство разозлило. Я не говорю, что ваши работы ничего не раскрывают. Уверен, что раскрывают. Но они не раскрывают ничего такого, чего бы мы уже не знали. Они свидетельствуют о том, что вы все, как бы это сказать… сумасшедшие. Они свидетельствуют о том, что вы – безумные, ненормальные, чокнутые, спятившие, рехнувшиеся, помешавшиеся, сбрендившие, свихнувшиеся, умалишенные, долбанутые, психованные. Они свидетельствуют, что вы психи, маньяки, шизики. Они свидетельствуют, что у вас не все дома, винтиков в голове не хватает, шарики у вас заехали за ролики, что вы больные на всю голову, что вам не хватает одного тома до полного собрания сочинений. И самое главное: если мне придется сидеть в этой хижине неделю за неделей, день за днем и читать ваши сочинения, то, думаю, у меня есть все шансы стать таким же сумасшедшим, как и вы, и эту цену я платить не готов. Поэтому я сделаю вот что: отнесу этот словесный понос к себе в хижину, засуну в печку и сожгу. А потом уеду домой.
С этими словами, прихватив рукописи, я вышел из лекционного зала и действительно направился к себе в хижину. На самом деле я не собирался сжигать сочинения больных и не вполне понимал, зачем об этом сказал – ради дешевого театрального эффекта, наверное. Но о том, чтобы уехать домой, я говорил совершенно серьезно. Во всяком случае, оставаться здесь я не собирался. Я швырнул рукописи на пол у печки и довольствовался этим. С меня хватит. Я готов ехать. Вещей у меня не было, так что сборы отменялись. Я оглядел хижину, раздумывая, нельзя ли что-нибудь стянуть в качестве мелкой мести или сувенира. Но не нашел ничего, что хотелось бы взять. Я вышел из хижины, твердо вознамерившись выбраться во внешний мир, но едва хлопнул дверью, как передо мной возникла Алисия.
– И это вы называете психологическими методами? – спросила она, и голос ее звучал вовсе не так сердито, как я ждал.
– Прошу прощения, Алисия. Когда-нибудь я вам все объясню, но сейчас я должен уйти.
– Не думаю, что это выход.
Я не понимал, что она имеет в виду. Не собирается же она удержать меня, сославшись на договор? Или каким-нибудь иным, столь же нелепым способом? Например, пригрозив, что санитары вновь посадят меня под замок?
– Они все еще там, – сказала она. – Пациенты вас ждут. Они не покинут лекционный зал, пока вы не вернетесь и не поговорите с ними.
– Мне нечего им больше сказать.
– Да ладно вам. Вы просто златоуст, как только что доказали.
– Это не значит, будто мне есть что сказать.
– Подумайте кое о чем. – Она поцеловала меня в щеку, взяла за руку и потащила к клинике.
Я не понимал, зачем она так делает. Я не видел в этом никакого смысла. Когда я вновь вошел в лекционный зал, все десять пациентов сидели примерно в тех же позах, в каких я их оставил, но, завидев меня, они разразились бурными, восторженными и лишь слегка безумными аплодисментами. Я понятия не имел, чему они аплодируют, и смущение, должно быть, отразилось на моем лице. Байрон, которого, видимо, выбрали официальным представителем, встал и пожал мне руку.
– Все было очень хорошо, – сказал он. – Спасибо.
– За что вы меня благодарите?
– Во-первых, за честность, – сказал Байрон. – Менее цельный человек прочел бы написанный нами вздор и объявил, что все это интересно, многообещающе и даже хорошо. Вы же сказали, что это вздор. Нам понравилось.
– Правда? – спросил я.
– Да, да. И аналогично – менее цельный человек сказал бы, что наши сочинения свидетельствуют о запутанном, встревоженном и дезориентированном сознании. Вы же честно сказали, что мы просто психи. Это нам понравилось еще больше.
