Я действительно читал книгу в Кембридже, хотя, может, и не слишком внимательно, но по большей части наверняка уже забыл ее содержание. Байрон, этот эрудит-всезнайка, скорее всего пытается нащупать пробелы в моем образовании, чтобы затеять спор. Именно поэтому я сказал, что лишь “просматривал” книгу Ричардса, – чтобы в случае чего сослаться на забывчивость и дать задний ход. Вступать в литературную полемику с Байроном не хотелось. Тем более что я не имел ни малейшего представления, как все это связано с методикой Линсейда.
– Ричарде пишет о визуализации, – сказал Байрон. – Некоторые люди читают текст и “видят” – мысленно – череду подробных и ярких образов. Они видят нарциссы Вордсворта, они видят альбатроса на шее Старого Морехода, они видят дворец в стране благословенной и тому подобное[40]. Они говорят, что текст доставляет им удовольствие потому, что вызывает все эти образы. Именно по этому критерию они судят, насколько хороша книга.
Это рассуждение я более или менее помнил и потому с умным видом кивнул.
– Но, – продолжал Байрон, – Ричардс утверждает, что эти образы не обязательно должны быть напрямую связаны с самим стихотворением. Скорее они связаны с психикой читателя. Человек “видит” те образы нарциссов, альбатросов и дворцов, которые уже сложились у него в голове. Текст просто вызывает уже существующий образ, словно он достает карточку из мысленной картотеки. При этом сам текст может не иметь к образу никакого отношения. Такие читатели видят то, что хотят увидеть. Я говорю об этом только потому, что, как мне кажется, это соображение способно подорвать теорию Линсейда, вы не находите? Он пытается оградить нас от образов, но процесс чтения и сочинения может стать средством создания образов.
Это возражение не приходило мне в голову, хотя, может, мне просто не хватило времени додуматься.
– Но вместе с тем, – продолжал Байрон, – Ричардс пишет, что некоторые люди в процессе чтения вообще обходятся без визуальных образов. Для них слово “корова” не ассоциируется с образом конкретной, индивидуальной коровы – чтение просто вызывает у них определенные ощущения, идеи и отношения, которые возникают при действительном контакте с действительной коровой. Естественно, я пересказываю своими словами.
– Естественно, – согласился я.
Я спиной ощущал, как Андерс расхаживает вдоль полок, не обращая никакого внимания на Байрона, рассматривает книги, которые я только что расставил, вытаскивает их, листает, ставит обратно на полку, наверняка – куда попало.
– Ричардс утверждает, что визуальный образ – это копия объекта, изображение единичной коровы, тогда как слово может одновременно и с равным успехом обозначать множество совершенно различных коров. Так что вполне возможно, Линсейд своей методикой пытается увести нас от отдельных, индивидуализированных изображений и привести к более универсальной истине, содержащейся в словах.
Ну да, может, оно и так, но тогда почему он мне об этом ничего не сказал? Почему это Байрон должен доказывать, что в теории Линсейда есть некий интеллектуальный стержень? И честно говоря, я вовсе не был уверен в правоте Байрона. Не был я уверен в том, что Линсейд делает именно это. Я подозревал, что Байрон считает Линсейда умнее, чем тот есть.
Байрон вопросительно смотрел на меня, как смотрели преподаватели в университете, пытаясь добиться сколько-нибудь информативного ответа – ответа, который не всегда получали.
– Звучит логично? – спросил Байрон.
– Да, звучит логично, но…
– Он упомянул Ротко?
– Да, упомянул.
– Могу поспорить, он не сказал, что картины Ротко называют телевидением для дзен-буддистов.
– Нет, не сказал.
Андерс, бросив разглядывать книги, листать и засовывать обратно, плюхнулся своим основательным задом на библиотечный столик.
– Да почему ты прямо не скажешь? – вопросил он. – Ты ведь считаешь Линсейда говном, думаешь, что он ни хрена не ведает, что творит.
– Нет, я…
– Вот видите. Очень интересный пример того, о чем говорил Ричардс, – сказал Байрон. – Когда Андерс произнес слово “говно”, вряд ли у вас в голове возник образ человеческих экскрементов.
Вообще-то я сомневался, что это такой уж интересный пример, – и еще больше сомневался, что Ричардс имел в виду именно такую прямолинейность. Верно, в голове моей не нарисовались человеческие испражнения, как не появились у меня и чувства, идеи и образы, обязательные при контакте с дерьмом. Я сильно подозревал, что в данном случае построения Ричардса совершенно ни при чем, но никак не мог придумать сколько-нибудь путного возражения. Хотел было упомянуть Платона с его надписями и тенями на стене пещеры, но передумал.
– Полагаю, единственный существенный вопрос заключается в том, действенна методика Линсейда или нет, – произнес я.
Андерс снова фыркнул и сказал:
– Ага, оглянись вокруг. Здесь каждый мудохлеб доволен и здоров, разве нет?
Ну нет, довольных и здоровых здесь не было, да и откуда им взяться? Здесь ведь клиника, и люди тут лечатся. Если бы методика Линсейда могла полностью излечивать, их бы здесь не было. Выпустили бы. Я не знаю, помогает методика или нет. Для этого я слишком мало пробыл в клинике. Я ведь не видел, в каком состоянии находились пациенты до поступления сюда.
– Андерс несколько раздражителен из-за того, что не может смотреть любимую программу, – объяснил Байрон.
– Да, я на все готов, лишь бы увидеть хоть одну серию “Мира этому дому”, – подтвердил Андерс.
