Я нервно улыбнулся:
– Можно задать вам обоим личный вопрос?
– Можно попробовать, – ответил Байрон.
– Почему вы здесь?
– Нет ничего более опасного, чем общение с сильными мира сего, согласны? – вопросил Байрон.
– Я имею в виду, почему вы в клинике.
– Да поняли мы, о чем ты базаришь, – сказал Андерс.
Они выжидающе уставились друг на друга, услужливо предлагая коллеге проходить первым, но услужливость Байрона оказалась упорнее, и пришлось заговорить Андерсу:
– Видишь ли, я жулье. Понятно? Трудный парняга. Да по мне это сразу видно. В общем, у меня возникли проблемы со Старым Биллом и с чуваками с Пекемского шоссе. Ну и мне надо было слинять. По-быстрому. Я впарил доктору, что у меня нервишки размудохались, и вот я тут. Здесь типа нечего бояться, правильное местечко, чтобы залечь на дно, пока шумиха не уляжется.
Объяснение выглядело вполне правдоподобным, но Андерс излагал в такой манере, что оно даже отдаленно не казалось убедительным. Он, похоже, уловил мой скептицизм.
– Да ладно, – сказал Андерс, – вот другая версия. Помнишь, как в книжке “Дзен и искусство ухода за мотоциклом”[41] этот хрен Пёрсиг глядит на себя в зеркало и не может понять, почему в отражении правая и левая сторона меняются местами, а верх и низ – нет, и это такая охерительная философская закавыка, что у него шарики начинают заходить за ролики. Так вот, примерно то же самое сбацалось и со мной. Как-то после работы я уковылял в Степни [42], а этот хрен моржовый подходит ко мне и гундит: “Чего такое может подняться по трубе снизу, но не может спуститься по трубе сверху?” Затем он отваливает, а я остаюсь кумекать себе. Час кумекаю, день кумекаю, неделю. Хожу в кино. Бегаю по улицам и думаю, думаю – ну и перенапряг, короче, извилины. А когда меня наконец находят, крышу у меня снесло, одежда в лохмотьях, в говне вся, сам я весь в ссаках и об стенку башкой колочусь. Всерьез колочусь. Поэтому они решили, что от дурки мне хуже не станет.
– Ответ, кстати, – зонтик, – сказал Байрон. – Нам бы не хотелось, чтобы с вами случилось то же самое.
Этот рассказ показался мне еще менее убедительным. Честно говоря, я подозревал, что Андерс шутит или, по меньшей мере, насмехается надо мной и моим желанием выведать о нем хотя бы что-нибудь. Меня так и подмывало рассмеяться, но я решил, что смеяться над Андерсом – дело весьма рискованное.
– Хорошо, – произнес я, но, наверное, мой голос прозвучал не достаточно серьезно.
– Ну чего еще? – взорвался Андерс. – Чего тебя, козел вонючий, не устраивает?
– Нет-нет, все в порядке…
– Думаешь, что есть хорошие причины для психанутости и плохие? Считаешь, что мои причины – херня собачья? Так, да?
– Нет-нет, я этого не говорю.
– Надеюсь, на хрен, что нет.
Андерс отвалился от стола и повернулся ко мне спиной. Просто невероятно, что он и вправду так зол и обижен, как пытается показать. Я решил, что его поведение рассчитано на внешний эффект. Впрочем, эффект оказался весьма эффективным.
– А вы, Байрон? – осторожно спросил я.
Тонкими, изящными пальцами Байрон провел по волосам и ответил:
– Не имею ни малейшего понятия, почему я здесь.
Обескураживающе туманный ответ, но вполне сносный – к тому же отлично подходит для завершения беседы. Больше вопросов я задавать не стал. Мы еще какое-то время постояли в тишине, словно актеры, идеально выдавшие все свои реплики и теперь ожидающие то ли подсказки суфлера, то ли звукового эффекта, то ли соответствующей музыки, которую радист никак не может запустить. Наконец Байрон сказал:
– Вообще-то мой любимый писатель – тоже Шекспир.
– И мой тоже, – поддакнул Андерс, но я снова усомнился в его искренности.
На мгновение, всего лишь на мгновение я представил – нет, визуализировал – Уильяма Шекспира. Все мы знаем, как выглядит Шекспир: лысоватая голова, эспаньолка, гофрированный круглый воротник, быть может, серьга в ухе. Я вызвал в памяти обобщенный потрет из школьных учебников, и хотя сомневался в его исторической точности, но мое представление о внешности Шекспира было именно таким. Значит ли это, что я просто достал карточку из мысленной картотеки, или слово “Шекспир” вызвало в моем мозгу множество различных Шекспиров?
А если бы Байрон и Андерс назвали Пушкина или Томаса Манна? Изображения Пушкина и Томаса Манна, очевидно, существуют, но, насколько мне известно, я никогда их не видел. Я понятия не имел, как выглядят эти писатели. И если на то пошло, не прочел ни единого их произведения. Так что эти имена должны вызвать у меня в голове? Просто имена? Просто слова? Слова, лишенные визуальных образов? Не это ли имел в виду Линсейд? Я вдруг понял, что жутко устал.
– У вас здесь есть Шекспир? – спросил Байрон, кивая на библиотечные полки.
– Боюсь, что нет.
Байрон с Андерсом в унисон фыркнули.
– Но есть множество других хороших книг, – сказал я. – Выбирайте.
Наверное, они мне не поверили, поскольку удалились из библиотеки с пустыми руками.
