Мой рабочий одиннадцатый
Повесть о школе рабочей молодежи на Урале в наши дни. В книге показаны характеры и судьбы молодых людей, занятых в самых разных отраслях производства, их взаимоотношения, роль учителя в воспитании молодежи.
СКАЗКА ВПЕРЕДИ
Здание школы рабочей молодежи не удивило меня. Каменное, скучное, без затей. Вертикально-узкие окна состоят из красноватых квадратиков. Цвет стен желтый, сероватый, как у выветренной глины, ступени бетонного крыльца выщерблены, и на ребрах видна ржавая арматура. Сам дом несуразно, уныло высок, хотя всего в нем три этажа. В общем, окинув здание критическим взглядом, я не без трепета шагнул на порог школы. Поднимаясь по унылой темноватой лестнице бокового входа — лампочки были разбиты, а главный вход в школу почему-то закрыт, — я ступал по сплошному ковру растоптанных окурков и спичек, точно здесь проходила орда курильщиков-самоубийц. Я пробормотал по-латыни: «O gymnasium vulgaris!» Почему по-латыни? С какой стати? Я ее почти не знаю. Но ведь психологи и физиологи утверждают, что человек по-прежнему еще сплошная тайна... Почему, скажем, некоторым дается легко один язык, другим — другой, а третьим — никакой, кроме родного?
Простите, это уж так... мелькнувшее. Ведь я учитель истории, а лестница очень длинная и долгая — я поднимался по ней, не слишком уверенный, что попаду не на чердак, успокаивала лишь дорога из окурков: она не прерывалась.
В том, что эта окраинная школа очень средняя, не надо было убеждать. Недаром же здесь оказалась вакансия для историка, в центральных районах города такие места были забиты наглухо. Но выбора после демобилизации у меня не было, хорошо, что и такое место сразу нашлось, не ждать, не ходить по отделам кадров, — так думал я, с наигранной бодростью поднимаясь все выше, пока не оказался на широкой лестничной площадке. По-видимому, вход в школу был тут, ибо перед дверями, заслоняя спинами окно, чернела, светила сигаретами обязательная при таких школах группа не учащихся, но активных посетителей в куртках, в джинсах, в шапках, разнообразно надвинутых на глаза. Лиц публики было не различить, да я и не старался это сделать, нашаривая скобку коридорной двери.
— Чо, опоздал? — спросил развязный тенорок.
— Ну-ка, ты, большой, погоди... Поговорим...
Двое подростков, отделившись от окна, явно мешали открыть дверь.
— Во-первых, не «ты»... Во-вторых, я учитель... Так что будем знакомы... Отпустите двери!
— Фьи-и-и! — присвистнул тот, что был пониже, отступая.— Генка! У-чи-тель! Ха-а...
— Ха-а-а-а! — раздалось уже за прикрывшейся дверью.
Школьный коридор — стены с графиками, схемами, газетами, стендами пожелтевших вырезок — вернул меня в дни не слишком далекие. Тогда я сам ходил учеником в такую же примерно школу, и тот же был запах парт, растоптанного мела, табачного дыма и сырых, на скорую руку мытых «лентяйками» полов. Вон даже газета «Зоркий глаз». В нескладных стихах бичует школьные пороки. Остановился...
И нарисован этот самый Соин простым карандашом; рот нараспашку, изо рта нечто вроде воздушного шара, внутри «шара» надпись: «Не хочу учиться — хочу жениться...» А вот и другие двое, запутавшиеся в своих колах, в змеевидных двойках, которые ловят их тонкими ручками. Стенгазетская манера, впрочем, несколько напоминала египетские фрески.
Привычными показались и маленькие классы, тесно населенные партами, но с редколесьем лиц (было видно в приотворенные двери), и экран посещаемости, где красное густо перемежалось черным, и учительская, куда я вошел; обычная учительская: расписания, графики, методический уголок — желтеют в ватманских корочках никем не читаемые методразработки. А в этой учительской еще висели по стенам на гвоздях пачки пособий по русскому языку, красно-синие схемы кровообращения лягушки и таблица с вымершим динозавром, который равнодушно смотрел на все здесь происходящее, как бы говоря: «Ну и что?»
И директор, оказавшийся тут, тоже был весьма обыкновенен для школы рабочей молодежи. Низенький, остроклювый и лысоватый, с умными, ироничными глазами за толстыми линзами очков, похожий на Ботвинника и еще на кого-то из гроссмейстеров и, конечно же, хорошо, тонко играющий в шахматы. Так подумал я, пока он бегло изучал приказ о моем назначении, характеристику, трудовую книжку, несолидно чистую, новенькую. Тем временем я успел внимательно оглядеться. Помимо перечисленного, здесь были два стола завучей по углам, один напротив другого. Завучи сидели тоже какие-то одинаковые, исполнительного вида строговатые женщины, у которых все было в меру: в меру были они красивы, в меру увялы, в меру модно одеты, с той удивительной приличностью, с какой теперь, наверное, и одеваются одни завучи средних школ да женщины-секретари, когда порой кофточки, форма и высота прически, длина юбок высчитаны по некоему неписаному, однако точнейшему канону благопристойности. Облик завучей завершался строгими очками без оправы. Очки мельком взглянули на меня, занятые своим делом, но и в этом взгляде достаточно было служебной отчужденности, непререкаемой власти.
В коридоре дребезжал звонок, и стали заходить учителя. Безразлично здороваясь или молчком, каждый по-своему, они ставили журналы в фанерную стойку или усаживались с этими журналами за длинный стол посреди учительской, обыкновеннейший стол с чернильным сукном, графином без пробки на фаянсовой старой тарелке и стаканом, надетым на горлышко. И был среди этих учителей словно обязательный для всякой школы толстяк, всезнающий добряк, этакий Тартарен из Тараскона, по-видимому, физик, непрестанно говоривший, хохотавший на всю учительскую жизнерадостным смехом: «Га-га-га! Га-
