вас тут, — улыбнулся Альберт Иванович и все той же замедленно-спокойной и прямой походкой вышел со двора.
Иван Никитич, Миша и Гаврик начали готовиться к походу.
— Все должны мы осмотреть, обновить, — говорил Иван Никитич, подшивая подошву Мишиного сапога.
Миша, обутый в серый валенок и в сапог, ушел на всякий случай поточить лопату на круглом точильном камне, стоявшем в конюшне.
Из коридора доносился протяжный свист Гаврика, разрезающего толстую запасную веревку на куски, из которых они со стариком сделают путы для беспокойных коров.
Уже темнело, когда Родион Григорьевич со своей Ариной Владимировной вернулся из района, куда он возил колхозного бухгалтера с отчетом, а заодно с ним по домашним делам ездила туда и жена. Саблины еще в правлении узнали, что их гости с Миуса собрались утром итти дальше к дому, что попутчиком до летней пасеки у них будет пчеловод Альберт Иванович.
Не переодев тонкой шерстяной юбки и батистовой в горошек кофточки, Арина Владимировна спешно накрывала на стол. Она двигалась по комнате с такой свободой и гибкостью, что легко было допустить большую ошибку, определяя ее возраст. Только когда-то темные волосы, прядями выступавшие из-под серого вязаного шарфа, были теперь такими же серыми, как и шарф.
— Родион, мы же их сегодня голодом уморили! Они поневоле от нас убегают! — смущенно улыбаясь и покачивая головой, говорила она мужу.
Родион Григорьевич, оседлав стул, сидел на самой середине комнаты.
— А что думаешь?.. А что ты думаешь? — спрашивал он, с загадочной строгостью посматривая на Ивана Никитича и на ребят, громыхавших умывальником.
— Что бы вы там ни думали, а мы вас будем только хорошим вспоминать, — сказал Иван Никитич и, подсаживаясь к столу, напомнил Родиону Григорьевичу, как тот, чтоб дать им отдых, пошел на большие неудобства и стеснения: перевел лошадей в другую конюшню и ночью по нескольку раз ходил к ним через весь хутор…
— Владимировна, я сильно люблю послушать, когда про меня хорошее говорят. Что ты на это скажешь?
— То, что всегда говорю, когда ты усядешься посреди хаты: только в степи нам с тобой просторно, — засмеялась Арина Владимировна.
Родион Григорьевич встал и, как бы винясь за свой большой рост, за широкую спину, потянув себя за седой свисающий ус, сказал Ивану Никитичу:
— Очень не люблю тесноты, уголков, закоулков. Владимировна у меня такая же… Ну, да ничего: когда колхозы будут огромными, мы с Владимировной построим себе хату такую просторную, как клуб. Там уж мы развернемся.
— Так это ж потом. А ты мне сейчас мешаешь, — заметила Арина Владимировна, обходя мужа с тарелкой нарезанного хлеба.
— Владимировна, двигайся тут свободно, пока я на минуту отлучусь, — подморгнул Родион Григорьевич, и его широкая сутуловатая спина скрылась за дверью.
— Ты ж ищи ее в левом углу, — догадливо подсказала ему Арина Владимировна.
После минутного затишья из коридора донесся нарочито ворчливый голос Саблина:
— А тебе, Альберт Иванович, и понюхать не дам!
И знакомый ребятам певучий голос отвечал:
— Нюхать не пришел сюда, а выпить очень пришел!
Они вошли в комнату, и пока Арина Владимировна усаживала за стол Ивана Никитича и ребят, дружески спорили:
— Родион Григорьевич; почему не дать мне пить… У водки белая головка. Для колхозного человека она невредная… — усмехался Альберт Иванович.
Шутливо зажимая бутылку подмышкой, Саблин отвечал:
— Ишь ты, невредная! Ишь ты, с белой головкой! А сам подговорил моих гостей, чтобы они в непогоду с тобой в путь отправлялись?
— Несправедливо на человека нападаете, — вмешался в разговор Иван Никитич. — Альберт Иванович так и сказал: «Будем попутчиками, если Родион Григорьевич согласится вас отпустить!»
— Это совсем другое дело!.. Тогда, Владимировна, давай вытянем стол на середину и на воле все вместе пообедаем.
В то время, как общими осторожными усилиями выдвигали стол на середину комнаты, откуда-то с наветренной стороны донесся хлюпающий, ритмический звук начавшего работать паровичка. В электрической лампочке, свисающей на витом шнуре с потолка, волоски густо покраснели, потом порозовели и вдруг, точно взорвавшись, залили комнату светом.
Наливая в рюмки, Родион Григорьевич уже без какого бы то ни было оттенка шутливости говорил:
— Кого бы я с великой радостью спросил, надо ли вас отпускать в дорогу, так это родного батьку всех красных кавалеристов — Семена Михайловича, — он остановил взгляд на портрете Буденного. — Вон он будто улыбается и, может, над тем, что я не умею вас остановить, урезонить…
— А может, улыбается вовсе по другой причине? — спросил Иван Никитич.
— По какой другой?
— Удивляется, какие домоседы стали его прославленные буденновцы: и сами ни за порог и других не пускают!
— Это он может подумать. А чтоб не было ему повода так думать, давайте выпьем за боевые дороги.
Следующую рюмку Родион Григорьевич предложил выпить за трудовые дороги, но Иван Никитич мягко и решительно отказался выпить по другой. А чтоб хозяин не обиделся, он шутливо рассказал, как в молодости однажды он много выпил за гладкую и ровную дорогу, а вышел в путь: шагнул направо — стена, шагнул налево — стена… Под стеной и уснул. Утром проснулся и тут только смекнул, что надо было шагать прямо по улице. За столом смеялись.
— Водка неудачная попалась, — говорил Родион Григорьевич.
— Закуски сладкой, — такой вот закуски, — не было, — сказал Альберт Иванович, вытаскивая из кармана баночку с медом, туго обвязанную бумагой.
Арина Владимировна поставила на стол пирожки с фасолью.
— В меду старые мало понимают, — сказала она и, сняв с баночки бумагу, пододвинула ее Мише и Гаврику.
С этой минуты Арина Владимировна не отходила от ребят, угощая их то пирожками, то медом, то холодным молоком.
— Мои внуки в Хлеборобном живут, редко в гости приезжают, так я хоть за вами поухаживаю… Молока Лыска стала давать понемногу, а зато густое. А что оно холодное — это ничего. Спать будете на печи, а буденновца Саблина отправим на эту ночь в боковушку, — так она назвала маленькую комнату, отгороженную от большой высокой и просторной русской печью.
На печь Миша и Гаврик взобрались после того, как сходили подбросить коровам корма.
Подавая им подушки, Арина Владимировна сказала:
— Спите и набирайтесь тепла, чтоб утром легче встать с постели.
Миша и Гаврик набирались тепла, но спать не хотели. Они слушали разговор сидевших за столом. И этот разговор, как и все предыдущие, которые вел Иван Никитич со старыми людьми, касался степи, ее недавней и давней истории.
— Здесь, в этой степи, под командой батьки Семена Михайловича скрещивали мы с беляками клинки и на берегах Маныча, и на Егорлыке, и на Дону. А ветер, он и тогда дул, да еще как дул!.. Он свистит, а ты ему наперекор и клинком того…
Родион Григорьевич сжатой в большой кулак правой рукой поиграл над своей крупной, коротко остриженной седой головой.
— А что иначе было делать?! Надо же было коннозаводчиков и всякую старорежимную нечисть
