Через две-три минуты запыхавшийся Гаврик, снова вынырнув из-за коровьих спин, появляется около Миши, чтобы взять телка, но Миша не успел его отвязать.
— Ну, чего ж ты? — с досадой спрашивает Гаврик Мише некогда объяснять товарищу: дед опять ругает его. А положение такое, что даже обижаться некогда.
Раскрасневшийся, потный, со сбитым на затылок треухом, через силу усмехнувшись, Миша говорит другу:
— Потерплю, Гаврик. Осталось немного.
У майора Захарова в этот день до обеда была уйма всяких неприятностей. Готовясь к встрече ребят, он поругался с шефом-плотником за то, что тот долго прилаживал к базу ворота.
— Стучите вы громко! Вон и воробьи срываются, как из пушки дым, а дела — тоже один дым!
Подслеповатый старик не обиделся на майора, потому что понимал общее беспокойство колхозников, и нашелся, что сказать, чтобы не обидеть командира:
— Товарищ командир, эти воробьи, про каких сказали, — дурная птица, а умные воробьи прибудут оттуда! — Он вытащил складной метр из-за голенища и, указав на взгорье, добавил: — с полным ручательством, — к прибытию их все будет вполне в исправности, — и громко застучал топором.
Председатель колхоза Алексей Иванович почти стоптал сапоги от беспокойной беготни в школу, где спешно очищали классы от стружек, щепок, мыли полы, и к сараям фермы, где женщины обмазывали стены.
— Что-то еще: надо сделать? Забыл, — останавливаясь, развел руками Алексей Иванович. Майор, посмотрев на его небритое лицо, дружески улыбаясь, сказал:
— Алексей Иванович, вот что еще надо: побриться!.. И вам и мне.
К обеду около правления колхоза запестрели платки, овчинные шапки стариков-колхозников. От морского берега, со школьного двора шли сюда ученики.
Из правления вышел майор. Он был уже выбрит, в начищенных сапогах. Он, наверное, чересчур затянул пояс на полушубке, — кожа, обхватив его тучноватый стан, поскрипывала громче обычного. Чуть приподнимая руку, вскидывая взгляд, майор в две шеренги выстраивал школьников. В строй становились разно одетые, разно обутые школьники. Но у всех у них были одинаково серьезные лица.
Майор отвел в сторону Зинаиду Васильевну и о чем-то ее спросил. Она утвердительно кивнула головой, и майор снова вернулся к школьникам.
— Товарищи, можно вольно… Можно и присесть.
С крыши домика, стоявшего в ряду нескольких вновь отстроенных домиков, голос майора слышал высокий кровельщик с гривастой черной бородой.
— Товарищ майор, вы их, ребят-то, особо не распускайте. Что-сь мне отсюда, сверху, видно.
Колхозницы, посмеиваясь, острили: — «Что-сь» — не в счет!
— За ошибку и с бородатого спросим!
— Товарищи женщины, помолчите! — остановил их майор, выжидательно посматривая на кровельщика.
Тот опять крикнул:
— Товарищ майор, так что, как самый высокий по положению, могу кое о чем доложить… Двигаются!
Кровельщик дернул наотмашь бороду и присел на стропила.
Майор скомандовал: «Стройся!» Рядами пошли школьники, а с боков вереницами потянулись женщины, старики. Старухи-домоседки, выходя из землянок, из дотов, тянули за собой детей или несли их на руках, спеша пристроиться к проходящим.
Слышались обеспокоенные вопросы:
— Колхозницы, да неужто молоко идет?
— И не одно молоко, а и кони идут!
— Да покажите же! Где вы этих хлопчат видите?
— И так-таки идут с коровами, с телятами и с лошадьми?
Слышались и степенные разговоры:
— Ждали — и дождалися.
— Большая подмога от шефов, иначе бы «караул» кричи по такому разорению.
Слышался шутливый голос:
— Захар Петрович, а я, по правде сказать, не вижу никакого разорения. Просто голое место.
По сторонам глубокой котловины, хорошо видимой с высокого взгорья, на которое поднимались люди, было пусто, тихо, как на нежилом месте. Глинисто-серые крыши дотов и землянок походили на огромные кучи, нарытые кротами. Только на западном склоне пять новых хат темнели проемами дверей и окон. Дальше стояли длинный, еще не совсем накрытый сарай и баз, пристроенный к нему.
Это наспех возведенное жилье как будто говорило о том, что в котловину приехали поселенцы и торопятся на новом месте успеть приготовить к зиме только самое необходимое.
И лишь школа, стоящая на отшибе, на ровной полянке, вблизи крутоярого берега залива, казалась уже обжитым домом, блестела зеленой ошелевкой, протертыми стеклами окон, красной железной крышей. Веселому виду школы резко не соответствовала разрушенная каменная ограда ее двора.
…Иван Никитич, ехавший впереди стада, своими дальнозоркими, колючими глазами первый заметил идущих навстречу людей.
— Стой! Стой! — закричал он.
Стадо остановилось. Миша и Гаврик подошли к старику.
— По-вашему, что б это значило? — растерянно спросил Иван Никитич, слезая с повозки.
На его вопрос Миша и Гаврик не ответили, хотя оба видели своих колхозников, узнавали среди учеников, шагавших в строю, товарищей по школе. Почти все они вернулись в колхоз уже после того, как Миша и Гаврик уехали в Сальские степи. Однако школьников все еще было очень немного и особенно мало старшеклассников, и, верно, поэтому так легко Миша и Гаврик заметили свою одноклассницу Наташу Копылову, шагавшую в первом ряду.
— Бог войны! — со вздохом вырвалось у Гаврика.
— Михайло, — удивленно обратился старик, — мне скоро семьдесят стукнет, а с богом не довелось повстречаться. Скажи, что это Гаврик сказал?
Краснея, как кумач, Миша ответил:
— «Бог войны» — майор… Он же артиллерист…
Угадав майора, старик сбивчиво заговорил:
— Верно… Этот… Ну да, бог… по артиллерии… Неужели встречное шествие?.. Что ж делать-то?
Тем временем вышедшие встречать, отойдя от дороги в сторону, остановились. От них отделилось пять человек: председатель колхоза, двое пожилых колхозников и две женщины. И Гаврик и Миша узнали своих матерей. Обоих ребят смущала встреча с ними на людях, при свидетелях.
Старик Опенкин хорошо понимал душевное состояние своих помощников.
Когда матери были уже близко, Иван Никитич сварливо предупредил:
— Только не вздумайте нежничать! Мы от сладкого отвыкли!
Мать Миши Самохина, Марья Захаровна, была одета обычно: в темный свитер, в ватную кофту, которая распахнуто свисала с ее округлых сильных плеч. На голове голубела праздничная косынка.
— Иван Никитич, говоришь, нежничать не надо? А я чуть-чуть… Вот так, можно? — И она лишь толкнула Мишу своей смуглой щекой не то в висок, не то в бровь и пошла ближе к коровам.
Фекла Мамченко сгребла сына в большие руки, и вдруг Гаврик стал маленьким, затерявшись в её кофте и юбке.
— Это зря, — отмахнулся старик.
— Не задерживай! — донеслось оттуда, где толпой стояли колхозники.
— Иван Никитич, идите! Люди ждут!
— А коровы и лошади останутся на нашем попечении, — весело и громко заявил Алексей Иванович, занимая место в голове стада.
— Раз люди ждут, значит, ребята, надо итти, — сказал Иван Никитич и, на ходу поправляя треух,
