Ну подумаешь, топор у меня нашли… А кто сейчас без топора ходит? Тем более по лесу. Но они ни в какую. Прицепились как репей и сюда. А здесь что за заведение?
– Психушка для начинающих. У тебя еще есть шанс выйти отсюда, если ты правильно ответишь на вопросы докторши, которая завтра придет пить из нас кровь.
Тоскливец не любил, когда из него пили кровь. По известным причинам. Он предпочитал этим заниматься собственноручно. Особенно при выдаче справок. Но от новости, что он среди психов, у него случился запор мысли и он некоторое время молчал.
– Она хорошенькая, – доверительно сообщил ему Шустрик. – Очень. Хотя я и подозреваю, что она сделана из стекла, а внутри у нее электроника, как у компьютера. И глаза голубые-голубые. Их, наверное, нарисовали. Но вопросы она задает, как прокурор. Так что держись.
Ночь прошла беспокойно. В палате жило человек восемь, и Тоскливец узнал про своих новых друзей намного больше, чем хотел. И попытался забыть о том, что они кричали во сне, но оказалось, что это невозможно. Да и как можно забыть то, как здоровенная детина кричит, чтобы с него сняли трусики в горошек, хотя он на самом деле одет в синий байковый халат, из под которого торчат белые кальсоны?
Утром Тоскливца накормили макаронами с подливой. Он никогда про себя не знал, что является гурманом, но тут окончательно сообразил, что нужно выбираться отсюда пока не поздно. И мысленно стал готовиться к встрече с хорошенькой докторшей.
А та и вправду оказалась кукла куклой, с голубыми глазами и приветливой улыбкой. И даже из вежливости не замечала халата Тоскливца, которого тот немного смущался.
И они оказались в маленьком кабинетике, и она стала выстукивать Тоскливца молоточком, а тот стал хихикать, как девушка, которую щекочут. Звали ее, кстати говоря, Маней. Пациенты, которые знали ее поближе, называли ее Манией и, в зависимости от ситуации, добавляли какой именно. Так вот, Тоскливец, что ему было несвойственно, расхихикался и как бы невзначай прикоснулся к высокой Маниной груди, а та сделала вид, что не заметила. Трудно сказать, было ли лестно внимание нашего знакомца молоденькой врачице, при появлении которой обитатели этих сумеречных палат замолкали, как египетские мумии, – ее хорошенькие глазки, как им казалось, убивали все живое, как радиация. Но вряд ли можно, по известным причинам, доверять их ощущениям. Она, однако, продолжала не замечать робкие пока еще поползновения Тоскливца и продолжала его постукивать и поглаживать, чтобы понять, зачем этот почти интеллигентный человек с потными ладонями и вполне понятными мужскими инстинктами бродил по лесу с топором, как было написано в его истории болезни. И она тихо и нежно стала с ним разговаривать, чтобы его не испугать.
– Вы скажите мне, – тихо сказала она, – как часто у вас болит голова?
– Голова у меня никогда не болит, – ей в тон ответил Тоскливец, который действительно никогда не страдал, в отличие от Василия Петровича, от головных болей. У Клары, которая часто по причине своей чрезмерной активности страдала от мигрени, было свое особое мнение на этот счет, – она была уверена, что голова у Тоскливца пустая, как высохший орех, и поэтому болеть там нечему. Разумеется, Клара ошибалась, но кто может упрекнуть ее за попытку найти разумное объяснение феномену своего сожителя?
– Вас никто не преследует? – так же тихо поинтересовалась Клара.
– Как это никто? – удивился Тоскливец. – Все меня преследуют. И Голова, и сосед, который поселился в подполе, и как только я прихожу, он превращается в крысу, а когда меня нет, превращается опять в здоровенного лба и норовит соблазнить мою бывшую супружницу, хотя ее и соблазнять-то не надо, потому как она всегда готова, как пионер, прости Господи. А Голова норовит то и дело чем-нибудь тяжелым пройтись по моему дереву, которое ему удалось разыскать в лесу, и тогда я весь покрываюсь синяками, как лошадь в яблоках – белыми пятнами. Не легко это, ох, нелегко… А если он пройдется по нему топором, что тогда будет? Вот я и решил его опередить, сыскать его дерево и…
Но тут до Тоскливца дошло, что он проговорился, и он поспешил зажать себе рот рукой. Ведь и правда, к несчастью для мужчин, хорошенькие женщины действуют на них, как шампанское. А Маня тем временем упорно строчила что-то в тетрадке, и ее маловразумительные для непросвещенного, то есть не докторского, взгляда каракули не предвещали Тоскливцу ничего, кроме беды. И он скумекал это и попытался оправдаться.
– Сосед не у одного меня поселился, – доверительно сообщил он. – Они почти в каждом доме завелись. И бабы заказали у Назара, кузнеца нашего, пояса целомудрия. И мужикам теперь кранты: чуть что – потеряла ключик, а найти не могу. И корчма гудит – как же еще отвести душу? А детки, наверное, скоро вообще перестанут в нашем селе появляться на свет. Все заполонят соседи, которые наверняка все сожрут. Они ведь хуже саранчи. Стоит соседу подобраться к холодильнику, так он сжирает все, что в нем есть, и даже то, что хранится в морозилке.
От жалости к содержимому своего холодильника Тоскливец всхлипнул.
– Не переживайте, – успокоила его Маня, которая сидела, скрестив хорошенькие ножки в прозрачных колготках. – Я вам сейчас порошочек дам, и вы успокоитесь. И сосед перестанет вам мерещиться.
– Да не мерещится он мне! – попробовал было возразить Тоскливец, но докторша отмахнулась, поправила на плече под халатиком бретельку и нажала на кнопку на столе. И тут же двое здоровенных санитаров (Тоскливцу даже показалось, что их набрали из соседей) ворвались в кабинет и увели его в палату. И уложили на постель, и заставили принять порошок, и проследили за тем, чтобы он его не выплюнул, и только тогда, когда веки у Тоскливца стали склеиваться, как после долгой прогулки с топором по лесу, оставили его в покое. И день стал спокойно так превращаться в ночь – словно вечность бесшумно сворачивалась сама собой в рулон. И Тоскливец вдруг ясно понял, что если он хочет добраться когда-нибудь до Горенки, то должен сделать вид, что соседей не существует и никто его, и прежде всего Василий Петрович, не преследует и что с топором в руках он гулял не по ошибке, а потому, что хотел найти подходящую ветку, чтобы сделать из нее трость для своей любимой бабушки. И тогда докторша его отпустит и он заживет, как всегда и, может быть, наконец даже осмелится схватиться с соседом, чтобы заставить его убраться вон. С этими смелыми и, мы бы даже сказали, с благородными мыслями Тоскливец заснул под аккомпанемент неслыханных откровений своих сотоварищей по палате.
А пока Тоскливец взял, так сказать, тайм аут, Грицько продолжал борьбу с соседями. Для этого он прежде всего решил навестить Гапку, чтобы еще раз одолжить у нее дудку в надежде, что она сама собой починилась. Но Гапка совсем не спешила открывать ему дверь, потому что наступал вечер и открывать дверь чужому мужчине, даже если он милиционер, она опасалась, потому что прохожие могут неправильно истолковать ее альтруизм (Гапка пришла к выводу, что, общаясь с мужчинами, женщины жертвуют собой). И поэтому Грицько совершенно напрасно барабанил в дверь. С таким же успехом он мог бы биться в лесу лбом об дерево.
– Дверь тебе, Гапка, вышибу! – орал Грицько. – Вышибу и все, если дудку не отдашь! Соседи заполонили село, но тебе это, наверное, нравится, и ты не хочешь, чтобы я увел и утопил в озере того
