регистрационную карточку. При взвешивании оказалось, что со дня отъезда из Хорсерэда каждый из нас похудел в среднем па десять килограммов.
Потом у нас взяли отпечатки с трёх пальцев правой руки. Отпечатки пальцев вместе с подписью находились в самом низу четвёртой страницы уже заполненной регистрационной карточки. Через много месяцев я получил в руки свою карточку. Как я и предполагал, кроме двадцати-тридцати вопросов, на которые мы отвечали, здесь было ещё двадцать-тридцать вопросов политического характера. Их нам не задавали, а в конце регистрационной карточки были наши отпечатки пальцев и подпись.
Группами по десять-пятнадцать человек зарегистрировавшихся отправляли в барак, который находился как раз напротив.
Я был во второй группе. Войдя в барак, я увидел, что мои товарищи стоят совершенно голые на невероятно грязном каменном полу, а когда я подошёл поближе, мне сразу бросилось в глаза, что все они острижены наголо под машинку. По всему полу были разбросаны волосы. Но это ещё не всё. Один из моих товарищей стоял на табурете, и заключённый в полосатой одежде сбривал ему волосы на лобке. Брили, естественно, без мыла и воды, да и рука с бритвой действовала довольно безжалостно. Когда волосы под мышками, на груди и на лобке были сбриты, бедняге велели повернуться на табурете, нагнуться и обеими руками растянуть ягодицы, чтобы можно было сбрить волосы и сзади. Но ещё до того, как он нагнулся, мы оказались в буквальном смысле слова голыми. У нас отняли всё: одежду, багаж, часы, кольца — всё то, что они не успели «организовать» вчера, за исключением ремня и бритвенного прибора. Все веши были собраны и связаны в узлы другими заключёнными.
Я не стану рассказывать, какое действие оказала на меня эта процедура. Скажу только, что она не имела никакого отношения к требованиям гигиены и была лишь одним из звеньев в длинной цепи всевозможных унижений, которым подвергались люди перед посвящением в сан узника Штутгофа.
Покончив со стрижкой и бритьём, мы перешли в «ванную комнату», где нам разрешили пополоскаться немного без мыла под струёй воды. Потом санитар со шприцем попрыскал флитом[18] на обритые места. Возможно, иногда флит и необходим, но в качестве туалетной воды ему едва ли суждено большое будущее.
От флита чертовски жгло кожу.
Не успели мы обсохнуть, как нас погнали в соседнюю комнату, где мы сгрудились как сельди в бочке. Здесь нам были выданы — тоже заключёнными — сырые, рваные, грязные рубашки, ветхие кальсоны, полосатые брюки из крапивной ткани, такие же куртки и деревянные башмаки. На кого первоначально была рассчитана эта одежда, на восьмилетнего ребёнка или двухметрового дядю, — не имело никакого значения. «Марш, schnell, los, los!» И мы один за другим выскакивали из барака.
Надо сказать, что каждый из нас изменился до неузнаваемости. Мы стояли, остриженные наголо, в оборванной и ободранной полосатой одежде, которая была либо мала, либо велика, в пляжных колодках, и хотя нам было не до смеха, мы, глядя друг на друга, не могли не улыбнуться. Я до сих пор вспоминаю одного товарища, которому, кстати, Штутгоф стоил жизни. В Хорсерэде он отпустил себе длинные волосы и бороду. Теперь он был похож на ещё не оперившегося птенца.
Снова мы стояли несколько часов и ждали. Одни ещё не вышли из умывальной, другие были в бараке, где выдавали головные уборы.
В этом бараке мы впервые познакомились с так называемыми «привилегированными» заключёнными. В прошлом они были членами литовского квислинговского правительства, но потом поссорились с нацистами и угодили в Штутгоф, Здесь они стали «привилегированными» заключёнными, то есть носили жёлтую повязку на рукаве и могли не работать, если им не хотелось. Однако почти все работали, чтобы как-то убить время.
Один из них заведовал складом, где нам должны были выдать головные уборы. Мы успели немного поговорить с ним, пока «Рыжий» куда-то выходил. От этого кладовщика я и получил первые фактические данные о Штутгофе.
Но тут вернулся «Рыжий», и кладовщик заговорил о чём-то другом. «Рыжий» начал рассказывать о зверствах большевиков в Литве. Поведав об очередном злодеянии, он всякий раз обращался за подтверждением к литовцу, и тот немедленно отвечал:
— Ia, das ist wahr, Herr Scharfuhrer[19].
«Рыжий» опять куда-то вышел, и литовец шепнул мне на ухо:
— Бандит! Каждое его слово — ложь. Это самый большой негодяй во всём лагере. Будь с ним осторожен.
Наконец мы были полностью экипированы. Пока мы ждали, нам выдали по кружке жиденького морковного супа — нечто совершенно неслыханное в истории Штутгофа.
Никогда ещё «новички» не получали пищи до перевода в новый лагерь, о существовании которого мы пока и не подозревали. Мы съели весь суп. Ведь нас не кормили около четырёх суток.
Пока мы там стояли, я заметил маленького худощавого человечка с лагерным номером и повязкой на левом рукаве. На повязке было написано: «Block 5». Он кружил вокруг нас, но близко не подходил. Теперь он взял бразды правления в свои руки. На совершенно непонятном для нас венском диалекте маленький человечек дал команду, которая звучала примерно так: «Angeisimak!» Но я сразу же догадался, что это означает:
— In Gleichschritt marsch![20]
Это было легче сказать, чем сделать. Меня поймёт лишь тот, кто пытался маршировать в деревянных пляжных колодках по глубокому мелкому песку.
Наконец старый лагерь остался позади и мы вошли в новый. Теперь мы поняли, что это и есть главный лагерь. Мы прошли по глубокому песку до самого его конца и попали в ещё один лагерь, отделённый от нового колючей проволокой, через которую был пропущен электрический ток. Мы остановились перед 19-м блоком. Теперь мы были в полной изоляции.
9. ДРЕССИРОВКА И МУШТРА
Новых заключённых загнали в несколько блоков, которые были отделены от лагеря колючей проволокой. Таким образом, мы оказались изолированными от остальных заключённых.
За всё время, что мы топали по песку из старого лагеря в новый, маленький человечек с надписью «Block 5» на рукаве ни разу не открыл рта.
Теперь он скомандовал «стой». Мы остановились перед бараком. Прямо напротив него стоял другой барак. Это были бараки № 18 и 19. Пока мы стояли, из 18-го барака вышло гориллоподобное существо в широкой зелёной куртке, круглой шапке и с длинным хлыстом в руке. Голова у него ушла в плечи, нижняя челюсть выдавалась вперёд, руки были согнуты в локтях, как у идущей на задних конечностях обезьяны, а глаза сверкали дикой злобой и безумием.
Не говоря ни слова, он набросился на толпу заключённых, которые испуганно сбились в кучу перед бараком. Они были одеты так же, как и мы, и, судя по всему, прибыли в лагерь тоже совсем недавно. Своим метровым хлыстом человек-горилла сыпал удары направо и налево, норовя попасть по лицу. Каждый старался увернуться, но особенно неповоротливые успевали получить по нескольку ударов, а то и пинок прямо в живот. Заключённый согнётся от боли, но тут же новый удар приводит его в чувство, и он бросается прочь. Наведя порядок, человек— горилла вежливо и с улыбкой поздоровался с начальником 5-го блока. Они пожали друг другу руки и при этом пристально разглядывали нас.
Потом нам приказали войти в барак. «Schnell, schnell, los, los», — закричал начальник 5-го блока, и мы бросились к дверям, теряя впопыхах свои колодки. Как мы потом узнали, начальника 5-го блока звали Хольцер. Выкрикивая слова, которых мы не понимали, он загнал нас в общую комнату, где стояло несколько длинных столов ил неструганых досок, несколько скамеек, застеленная койка в углу и небольшая плита посреди комнаты.
Мы стояли босиком, тесно сбившись в кучу, и не знали, оставаться нам в комнате или выйти из
