Прошло уже около получаса, когда из-за угла показался эсэсовец. Хольцер подбежал к нему, щёлкнул каблуками и громко отрапортовал:
— Господин шарфюрер, блок девятнадцатый, сто сорок три заключённых, все на месте.
Но здороваясь, шарфюрер прошёлся вдоль строя и пересчитал заключённых. Затем он вернулся в новый лагерь.
— Вольно!! — скомандовал Хольцер, и мы приняли положение «вольно». Измотанные и измученные до последней степени, мы даже ощутили вдруг нечто вроде блаженства.
Нам раздали на двоих по одной миске. Они были грязные, красноватые, с отскочившей кое-где эмалью. В миски налили немного «кофе», и сверх того каждый получил по кусочку сухого хлеба весом от 60 до 80 граммов. Хлеб мы тщательно разжевали и проглотили, а потом по очереди пили из миски кофе, С едой было покончено.
— Antreten, schnell, los, los! — снова закричал Хольцер, и мы продолжили изучение темы с той самой главы, на которой остановились в прошлый раз. «Марш», «ложись», «встать», «бегом», «кругом», — и всё это по глубокому мягкому песку в деревянных колодках на босу ногу, привязанных к щиколотке одним лишь кожаным ремешком. Скоро почти у всех ноги покрылись ранами и волдырями. Особенно страдали люди пожилые, такие, как старик Альберт из Оденсе, а также слабые и больные. Они настолько вымотались, что больше не могли двигаться.
По самому ничтожному поводу, если кто-нибудь не успевал достаточно быстро повернуться, лечь или встать, Хольцер, как зверь, бросался на нас, раздавая направо и налево затрещины, пинки и зуботычины. С особенным удовольствием он бил в живот и в пах.
Так прошло утро до самого полудня. Если поблизости появлялся какой-нибудь старшина блока, капо или староста лагеря, не говоря уже об эсэсовцах, Хольцер совершенно стервенел: он орал, колотил нас и ругался, а мы ложились и снова вскакивали, снимали, надевали шапку, и вообще всех охватывало какое-то безумие. Зато когда поблизости никого не было, Хольцер давал нам немного передохнуть.
Уже в то утро я понял одну немаловажную деталь штутгофской системы: все боятся всех, никто никому не доверяет — во всяком случае, в тех лагерных кругах, которые мне довелось наблюдать.
После обеда обстановка немного разрядилась. Хольцер принёс номера, которые мы должны были нашить на одежду: на левую штанину и на правый борт полосатой куртки.
Номер этот представлял собой кусок белой материи с красным треугольником углом вниз. В треугольнике была впечатана чёрная большая буква «Д», а дальше следовали цифры. У меня был номер 25 -667.
Красный треугольник означал, что мы «политические». Треугольник углом вниз означал — «Schutzhaftling»[28]. «Д» — «Dane» (датчанин). Номер был лагерным порядковым номером каждого заключённого. Если бы красный треугольник был обращён углом вверх, это означало бы, что мы «опасные политические заключённые». Это была строго разработанная система. Уголовники, вроде Хольцера, носили зелёный треугольник, «антиобщественные элементы» и лица, уклонявшиеся от работы, — чёрный, гомосексуалисты — фиолетовый, сектанты — лиловый. Заключённый, уже пытавшийся, скажем, бежать от хозяина, у которого он был на принудительных работах, носил на штанинах, на груди и спине так называемые мишени. Мишень — это красный круг, опоясанный тремя красными кольцами на белом поле. Таким образом, часовые знали, что, если он слишком близко подойдёт к ограждению, они могут без лишнего шума пристрелить его. Да, во всём были порядок и система. Правда, в последние месяцы войны, когда Штутгоф уже разваливался, людей приписывали к той или иной категории заключённых уже по совершенно случайным признакам.
Итак, мы пришили к одежде номера. Это было нелепо. Но Ordnung muss sein — порядок прежде всего. Бесконечное количество раз мы должны были отпарывать и снова пришивать их, пока Хольцер не остался наконец доволен нашей работой.
В течение двух недель Хольцер дрессировал и муштровал нас. Он не давал нам ни минуты покоя. Учёба продолжалась и днём и ночью. Мы учились маршировать, учились по команде снимать и надевать шапку, когда встречали представителей расы господ. Учились строиться, стоять по стойке «смирно» и так далее.
Нас почти не кормили. Два раза в день мы получали по 60–80 граммов хлеба, миску «супа» из свекольной ботвы, примерно три четверти литра в день, и больше ничего. На 143 человека было всего 40 деревянных ложек, обшарпанных и вонючих. Поэтому многие вынуждены были есть прямо из мисок, как свиньи из корыта. С каждым днём мы становились всё слабее и слабее.
И всё-таки не это было самое страшное. Страшнее всего было видеть, как обращаются с заключёнными в других бараках, особенно в 18-м, где правил человек-горилла. Он чинил суд и расправу над несчастными, которые прибыли в лагерь одновременно с нами или за несколько месяцев до нас. В бараке были главным образом русские и поляки. Он калечил их одного за другим, бил ногами, стегал хлыстом, с которым никогда не расставался, наносил удары по лицу металлическим половником, которым разливал «суп» из большой вонючей бочки; бочку эту мы получали на кухне. Особенно он любил выплеснуть горячую, дымящуюся паром жижу прямо в лицо заключённому, вместо того чтобы налить «супу» в миску.
Однажды мы выстроились на поверку. Прямо перед нами стоял человек-горилла со своими подопечными. Среди них был один француз гигантского роста, который угодил в Штутгоф но доносу немецкого крестьянина, считавшего, что его батрак трудится без должного усердия.
Человек-горилла бушевал, точно дикий зверь.
— Вы уже смердите как трупы, от вас воняет падалью, — орал он, без устали работая хлыстом.
И тут я увидел, как француз слегка улыбнулся. В бешенстве человек-горилла бросился на него и начал бить ногой в пах. Гигант, которому ничего не стоило задушить это животное, со стоном рухнул на землю.
— Из-за него у меня теперь грыжа, — сказал мне француз, когда несколько недель спустя мы встретились в одной рабочей команде. — У меня страшные боли, но я всё же думаю, что выдержу.
И я уверен, что он выдержал. Он был учителем математики.
Дней через десять Хольцер заявил на вечерней поверке, что теперь мы «созрели для работы» и должны зарегистрироваться в отделе труда.
10. ВРАЧЕБНЫЙ ОСМОТР
Однако до регистрации надо было завершить кое-какие формальности, а, как известно, представители расы господ никогда не пренебрегают формальностями.
Нам предстояло пройти медицинский осмотр.
Мы выстроились, чтобы маршем проследовать в «ревир». Представители расы господ, так же как и «зелёные», были большими любителями музыки и заставляли заключённых петь. Когда мы проходили мимо главного здания, Хольцер скомандовал: «Три-четыре». Роберт запел: «Как красив лесной орех, я ему под стать…» А мы подхватили.
Хольцер гордился нами. Мы, безусловно, были самыми образцовыми заключёнными в лагере. Мы умели и петь и маршировать. Распевая во всё горло, мы повернули к ревиру. Ревир занимал теперь почти весь первоначальный Штутгоф, не считая нескольких мастерских и бараков, в которых жили заключённые- женщины.
В ревире нас принял толстый эсэсовец, похожий на Геринга, жирный и надутый, как индюк. Он прочитал нам краткое, но выразительное наставление:
— Не вздумайте врать, собаки. У меня все ваши документы. Мы знаем о вас всё!
Нам снова предстояло регистрироваться. Нас препроводили в больничную палату, где мы должны были отвечать на целую серию вопросов, проставленных в весьма пространной регистрационной карточке. Какие болезни вы перенесли раньше, какие эпидемические заболевания, наследственные заболевания, есть ли в роду душевнобольные, покушались ли на самоубийство, бывают ли сердечные припадки…
Вопросы эти звучали очень многозначительно. Ответы же на них ровно никакого значения не имели.
