Маршировали они босиком или в одних лишь деревянных колодках. Их гоняли целый день, а иногда и всю ночь, пока они не падали. Упавшим разрешали больше не вставать, и мороз милосердно прекращал их страдания.
— Хуже всего было то, что они творили с польскими и русскими детьми, — сказал мне однажды мой друг Йозеф. — В феврале сорок второго года в Штутгоф прибыло сразу семьсот или восемьсот польских и русских детей. Им было от десяти до пятнадцати лет. Почти все они погибли за несколько недель. Их убивали, они надрывались, умирали от непосильной работы, гибли от голода, гнили физически и морально. Но самое страшное ожидало тех, кто не умер. Как правило, уголовники превращали их в «мальчиков для радости», И что хуже всего, эсэсовцы и уголовники, потехи ради, дрессировали этих ребят, как дрессируют легавых собак. Негодяи натравливали их на больных и умирающих, и те, как стая волков, набрасывались на свой жертвы, отнимали у них еду, обувь, одежду. Как легавую натаскивают на дичь, так эсэсовцы и уголовники «натаскивали» совершенно одичавших ребят на слабых и умирающих заключённых, заставляя убивать их. Нам удалось спасти нескольких ребят; мы пристроили их к себе в оружейную команду и попытались сделать их снова людьми. Впрочем, ты же. их знаешь, они веяно крутятся вокруг тебя, дядя Мартин, — закончил Иозеф, улыбнувшись своими изуродованными губами.
16. АНТЕК, ИВАН И БОЖКО
Да, я знал их, и особенно хорошо знал Антека, Ивана и Божко.
Сначала я познакомился с Антеком (польское имя, соответствующее Антону). Он занимал удобную должность на складе оружейной команды, где в своё время я получил свои первые штутгофские затрещины. Антека спасли «подследственные». Воспользовавшись своим влиянием, они пристроили его в оружейную команду в качестве посыльного у Старика. Антек был очень красивым и очень умным мальчиком. Когда мы с ним познакомились, ему было около шестнадцати лет. В этом возрасте юноши стараются следить за своей внешностью. Поскольку Антека не заставляли работать и он имел возможность умываться тёплой водой, его руки и лицо всегда сверкали чистотой. Со временем ему удалось «организовать» себе хорошую одежду, и он целыми днями смотрелся в зеркало, которое тоже «организовал», и в общем он был, по-видимому, доволен собой.
Хотя в лагере Антек был уже довольно долго, он не умел говорить по-немецки. Вернее, не хотел. Когда я однажды спросил его об этом, он, чтобы блеснуть своими лингвистическими познаниями, обрушил на меня такую жуткую смесь самых грязных немецких ругательств, что я сразу понял, откуда он их почерпнул. Это было очень типично для той удушливой атмосферы, которая царила в Штутгофе.
От самого Антека и его старшего друга Герберта я узнал историю его злоключений.
Антек был родом из той части Польши, которая находится к востоку от Варшавы. Биография у него была ещё совсем короткая.
Он родился в довольно состоятельной семье. Отец исчез в самом начале войны, как и многие другие польские военнопленные. Мать осталась одна с четырьмя детьми: тремя мальчиками и девочкой. Антек был младшим в семье: ему исполнилось четырнадцать лет. Местное отделение нацистской партии составило списки лиц, подлежащих отправке на принудительные работы в Германию. В эти списки попали два старших брата и сестра. Мать, слабая, больная женщина, умоляла нацистов оставить ей дочь, без которой никак не могла обойтись, а вместо неё взять Антека. Нацистов это вполне устраивало, и вместо сестры отправили в Германию младшего брата. Лишь бы количество отправленных соответствовало списку — до остального им не было никакого дела.
Этих похищенных у родителей мальчиков и девочек предполагалось сделать рабами немецких крестьян и использовать на полевых работах, как использовались тысячи людей до них и тысячи после них.
Но пока эшелон гнали в Германию, группа ребят попыталась бежать, и, разумеется, все они были скошены пулями из эсэсовских автоматов. Погиб и старший брат Антека. А весь эшелон отправили в Штутгоф. Во время страшной эпидемии тифа, которая свирепствовала в лагере, вскоре после прибытия умер и другой его брат. Антек остался один.
Я много говорил с ним. Это был смышлёный мальчик, довольно мечтательный и настроенный очень романтично, как и большинство поляков. Кроме того, он был верующим, и разумеется, католиком. От него я впервые услышал об Иване. Однажды Антек спросил меня на своём штутгофском жаргоне:
— Дядя Мартин, ты веришь в бога?
— Что такое? — переспросил я.
Однако при данных обстоятельствах у меня не было никакого желания вступать в философскую дискуссию с польским мальчиком, а кроме того, я боялся оскорбить
Антека, который наверняка находил опору в своей вере в бога.
— Да вот Иван не верит в бога, — сказал Аптек. — И не знает бога.
Оказалось, что Антек, который жил в 8-м блоке у пресловутого старосты блока Козловского, спал па одной койке с Иваном, русским мальчиком, и те два года, что оба парня провели в лагере, они были неразлучны. Они вместе голодали, вместе получали побои, вместе лежали ночами на своей грязной койке, грея друг друга своим теплом, спорили и вместе плакали, но не понимали друг друга, потому что Иван не молился вечером и не верил в бога.
Аптеку казалось, что Иван не может быть счастлив без веры в бога.
Кто такой Иван? Антек рассказал немного о нём. Но вскоре мне самому довелось познакомиться и с Иваном и с его маленьким товарищем Божко; почти па целый год эти ребята стали моими самыми лучшими друзьями.
На оружейном складе у меня была лёгкая и, я бы даже сказал, приятная работа, но через несколько недель меня перевели в мастерские, где мне пришлось работать в одном отделении с обоими ребятами. Впрочем, большую часть времени они не работали, за исключением тех случаев, когда появлялся Старик или Рамзес. Тогда ребята хватали веники и начинали подметать пол; как только им сообщали, что опасность миновала, они тотчас же бросали веники в угол.
— Иван — ровесник Антека. Он хорошо сложён, у него умное открытое лицо, но он слишком маленький и худой для своего возраста. Впрочем, все дети в Штутгофе были маленькими и худыми. Иван родился в Киеве. Он окончил восемь классов русской школы и неплохо изучил немецкий язык. Он не любил рассказывать о своей жизни. Но насколько я понял, его отец был партийным или советским работником. Что случилось с его родителями — он не знал. Иван часто обнимал меня, смотрел мне в глаза и спрашивал:
— Как ты думаешь, дядя Мартин, мои родители живы?
Но тут же отворачивался и, махнув рукой, говорил с горечью, что вся жизнь — дерьмо и грязь…
Его товарищ Божко был совсем не похож на Ивана. Когда я познакомился с ним, ему было лишь 14 лет. Он был небольшого роста, зато широкоплечий и коренастый, весь очень массивный, костистый, а физиономия у него была довольно плутоватая. Под высоким, резко скошенным назад лбом глубоко сидели маленькие, чуть раскосые глаза. У него была выдвинутая вперёд нижняя челюсть, курносый нос, большой, широкий и выразительный рот, сильный, немного раздвоенный подбородок и густые сросшиеся брови. К этому надо добавить, что он принципиально не умывался и ходил в грязной одежде.
Несмотря на свой маленький рост, он обладал невероятной физической силой. Однако силой своей он пользовался не па работе, а лишь в те минуты, когда играл, дрался или проказничал, потешая нас своей детской непосредственностью.
Божко родился в Харькове. Что случилось с его отцом — если только у него был отец, — я не знаю. У него на глазах нацисты изнасиловали и убили его мать, а его самого погнали на принудительные работы в Германию. Естественно, он сбежал от своего хозяина, но его поймали и в наказание отправили в Штутгоф.
В противоположность Ивану Божко ни слова не говорил по-немецки или не хотел говорить, как и многие другие русские ребята.
Иван и Божко принадлежали к числу тех детей, которых все порядочные заключённые старались
