спасти от физической и моральной гибели. Теперь они жили в сравнительно сносных условиях. В лагере они были уже давно и знали всех лагерных старожилов. Они научились «организовывать» вещи и никогда не упускали удобного случая «организовать» то, что плохо лежит. По молчаливой договорённости между старшим капо и капо отделений ребята у нас никогда не работали, а лишь делали уборку да следили за тем, чтобы вдруг не нагрянули представители вермахта или Рамзес. Поэтому они не были привязаны к одному какому-нибудь отделению. Мы с ними только болтали о всякой всячине, и у них всегда была полная свобода передвижения.
В оружейной команде, вероятно, не было ни одного заключённого, который не подбрасывал бы им время от времени немного еды. С тех пор как датчане стали регулярно получать посылки от Красного Креста, ребятам немало перепадало и от нас.
Все любили и Ивана, и Божко, и ещё одного парня — Михаила, потому что они постоянно что-то придумывали, и их проделки хоть как-то скрашивали наше безрадостное, рабское существование. Ибо, несмотря на все ужасы, которые они видели и пережили, они всё ещё оставались детьми и их детские души не были испорчены.
В один из первых дней моей работы в мастерских Божко подошёл к моему рабочему столу и в течение двадцати минут рассказывал мне по-русски о том, как он однажды смотрел со своей матерью цирковое представление. Впрочем, смотрел — не то слово: он жил этим представлением. И хотя из его повествования мне удавалось разобрать лишь одно слово из десяти, я понимал абсолютно всё. Его губы, мимика, жесты, глаза, какой-то внутренний свет, то и дело озарявший его весёлое некрасивое лицо, — всё это говорило мне яснее всяких слов о том, что он увидел на цирковой арене. И под конец мне уже казалось, что я тоже видел это представление с начала и до конца.
А как он смеялся! Этот ребёнок, из которого пытались сделать жестокого зверя, который жил в аду и своими детскими ясными глазами заглянул в самую бездну человеческой злобы! В концентрационном лагере он вспоминал, как пережил однажды вместе со своей матерью нечто светлое и прекрасное…
По мере того как условия моего лагерного бытия улучшались, Иван и Божко всё чаще приходили ко мне.
В общем мальчишки получали не так уж много от меня и других датчан, но большую часть времени они проводили с нами, в основном с моим другом Вейле и со мной.
Когда я вернулся из ревира, ребята достали мне ботинки. Они украли их с какого-то склада, в который уже давно протоптали дорожку. Однажды они принесли мне совершенно новую и чистую рубашку с манжетами, а в один прекрасный день Иван с торжеством приволок новые пижамные брюки, только что «организованные» из немецкого эшелона с военными трофеями, который шёл откуда-то из Прибалтики. Эти пижамные брюки сослужили мне хорошую службу во время эвакуации лагеря.
Дядя Мартин, или «профессор», как называл меня Иван, стал для обоих ребят чем-то вроде советника по проблемам морали. Не было на свете такого вопроса, который бы мы с Иваном не обсуждали. Во время этих дискуссий Божко стоял возле нас, чуть склонив голову, и своими смеющимися глазами следил за нашей беседой, И хотя он утверждал, что не понимает ни слова, это не всегда соответствовало действительности.
Мне запомнился один из вечеров в датском блоке. Мы только что получили посылки и чувствовали себя богачами. И тогда датчане из оружейной команды решили хоть раз как следует накормить Ивана, Божко и других наших ребят. Поэтому вечером в воскресенье мы пригласили их на ужин. Они пришли задолго до назначенного часа, умытые и приодетые, и даже Божко постарался привести себя в порядок по случаю этого торжества. Ребята сами «организовали» хлеб, что было для них отнюдь не самым сложным делом. И вот они принялись за еду: копчёное сало, сыр, мармелад, овсяная каша; а на десерт каждый получил по банке сардин, которые, не моргнув глазом, они тут же опустошили. Я до сих пор помню, как они сидели сытые, довольные, впервые за несколько лет отведав хоть сколько-нибудь цивилизованной пищи. Они сидели и дымили «настоящими» датскими сигаретами, сияя от удовольствия, ибо для них это был самый счастливый день с тех пор, как представители расы господ превратили их в рабов. Они чувствовали, что их окружают друзья, которые были им так нужны.
На другой день все ребята в лагере знали, что Иван и Божко были «на вечере» у датчан в 13-м блоке. И они стали героями дня.
Постепенно они взрослели. В лагере люди мужали и старились быстрее, чем на воле. Наши капо уже не могли оберегать детей от всяких невзгод, как раньше. Рамзес потребовал, чтобы все работали. Иван отнёсся к этому спокойно, хоть и без особой радости. У него был трезвый ум, и он понимал, что иначе быть не может, Божко же, напротив, стал молчаливым и замкнутым. Новый капо отделения, в котором он работал, понимал его гораздо хуже, чем старый. Божко всё это очень переживал, и к тому же он заболел. Из-за отсутствия жиров, которых он был лишён в течение целого года, у него началось заболевание глаз, и несколько дней он почти ничего не видел. Как и большинство русских, Божко не желал идти в ревир. Он знал, что ожидает там всякого русского, Я просто умолял его, чтобы он сходил к врачу. Но Божко только пожимал плечами, сплёвывал сквозь зубы и говорил:
— К чёртовой матери, дядя Мартин.
Однажды мне пришлось работать в паяльной мастерской, где у Божко тоже были друзья. Проходя мимо меня, мальчик споткнулся о винтовочный ствол, который лежал на полу, и упал. Мы помогли ему подняться. Впервые я увидел, как Божко плачет. Он обнял меня за шею, прижал своё грязное, залитое слезами лицо к моему лицу и сказал, всхлипывая:
— К чёртовой матери, дядя Мартин, но я тебя люблю.
Я всё настойчивей уговаривал его пойти к врачу, выдумывал всякие небылицы о докторах и ревире. Я сказал ему, что теперь врачи обращаются с русскими гораздо лучше, чем раньше, обещал ему подкупить кого-нибудь из врачей, но он так и не захотел идти в ревир. Тогда мы достали печёночного жира и немного масла, и с глазами у него стало получше. Он снова мог ориентироваться, но его обычный задор к нему так и не вернулся.
Летом 1944 года, когда лагерь был уже переполнен, неожиданно пришёл приказ, чтобы всех детей моложе восемнадцати лет отчислить из оружейной команды. Наши «проминенты», многоопытные «подследственные» заключённые, почуяли недоброе. Им удалось вернуть в команду Антека и ещё одного русского мальчика, по имени Михаил. Однако с Иваном и Божко нам пришлось расстаться. Оба пария очень горевали; они не знали, что их ожидает, но и у них были самые мрачные предчувствия. Их поместили в специальный блок, изолировав от всего остального лагеря. Теперь они были лишены «организационных» возможностей, отрезаны от рабочих команд и своих прежних друзей. Им пришлось перейти на «нормальные» лагерные рационы, что было особенно пагубно для здоровья ребят в их возрасте.
Они голодали и быстро худели. Несмотря на запрет и угрозу тяжкого наказания за нарушение этого запрета, Иван и Божко поддерживали с нами связь. Мы помогали им, чем могли. Прошла неделя, другая, третья — всё оставалось по-прежнему. По лагерю непрерывно ходили слухи о том, что ребят куда-то отправят, но куда отправят, когда и зачем — этого никто толком не знал. Шёпотом говорили о «молодёжном лагере».
Наконец этот день наступил. Ребятам приказали быть готовыми к отъезду на следующее утро в четыре часа. Всего их было 120 человек. Я знал, что должен проникнуть как-то к ребятам и попрощаться с ними. Но я не мог… Я чувствовал, что у меня нет на это сил, и боялся, что эта последняя встреча причинит им лишние страдания.
После ужина я сразу вернулся в барак и бросился на койку.
А через полчаса возле меня стояли Иван и Божко. Иван говорил спокойно, как обычно. Он поблагодарил меня, пожал мне руку и уже хотел попрощаться. Я попросил его немного подождать. Вытащил свою посылку, полученную от Красного Креста и почти всё её содержимое отдал Ивану. Потом я посмотрел на Божко. Лицо у него было грустное, и он с трудом сдерживал слёзы. Вдруг он расплакался, бросился ко. мне на грудь, обнял, поцеловал и выбежал из барака.
Я, как мог, старался утешить Ивана. Впервые я сказал ему, кто я такой и как после освобождения, которое не за горами, он сможет связаться со мной. Иван механически повторил моё имя и адрес: датский ригсдаг, Копенгаген, Дания. Он дал мне слово держаться молодцом и обещал, что напишет мне, как только
