Однажды осенью 1944 года я стоял в клозете оружейной команды и курил трубку. Внезапно в комнату ввалилась толпа самых отпетых уголовников.
«Зелёные» были явно чем-то выбиты из колеи. Они пришли сюда мыться: полоскали рот и сплёвывали. И рассказывали о том, что только что вернулись из крематория, где им пришлось разгружать три вагона с еврейскими женщинами. Это всё, что осталось от тех восьми или десяти тысяч евреек, которых увезли в Кенигсберг. Двадцать суток они лежали в железнодорожных вагонах, набитых до отказа человеческими телами. Почти все умерли в дороге. А те, кто не умер, гнили заживо. И, конечно, они все сошли с ума. Их выбрасывали из вагонов и тащили прямо в крематорий.
Рассказчик, повидавший на своём веку всякие виды, вдруг прервал свой рассказ, потому что его вырвало. Я дал ему табаку на закрутку.
Поздно вечером, когда мы уже лежали, пришли ребята из Тигенгофа. Они все были необыкновенно молчаливы, быстро поели, умылись и легли спать. Рядом со мной лежал один бывший испанский доброволец. Мы называли его «Марокканец». Шёпотом он рассказал нам следующее:
— Это было чудовищно. Когда мы открыли двери вагонов, на землю посыпались отрезанные пальцы. Нацисты просто отрезали их дверьми, когда три недели тому назад запирали вагоны. А потом на нас попадали уже разложившиеся трупы и живые люди. Одна женщина была совсем голая. Она сошла с ума. Нацисты связали ей руки и ноги тонкой стальной проволокой. Мёртвых мы бросали в вагоны узкоколейки, как бросают мешки. Один берёт за руки, другой — за ноги. Мне ещё повезло: вчера я «организовал» пару перчаток. К сожалению, их пришлось бросить на станции. Когда мы подняли один труп, у него отвалилась рука. Потом мы взялись за живых. Нам хотелось помочь им залезть в вагоны. Но дело двигалось медленно. Эсэсовец и этот проклятый нацист — начальник станции всё время орали, подгоняя нас. И нам пришлось забрасывать в вагоны живых так же, как мы только что забрасывали трупы. Нет, — закончил Марокканец, — это просто чудовищно!
В середине лета в Штутгоф пригнали 40–50 норвежцев. Это были типичные представители норвежского Сопротивления: коммунисты, члены Рабочей партии, буржуазных партий[32], христианско-народной партии и других политических групп.
То, что норвежцы здесь увидели, произвело на них страшное впечатление. Их ещё не успели вымуштровать и выдрессировать, как нас. И поскольку первое время они не работали, у них было больше времени думать и наблюдать.
Наступило воскресенье. Еврейские женщины вот уже два дня стояли голые за колючей проволокой прямо перед 13-м бараком. Их били хлыстами женщины-эсэсовки и эсэсовцы, приходившие полюбоваться на страдания этих несчастных; их избивали «собственные» капо — еврейки, которые зверствовали не меньше, чем «зелёные» уголовники.
Среди них были молодые и старые. Были красавицы, которые произвели бы фурор на любом конкурсе красоты, и были древние старухи с иссохшими отвислыми грудями, грязными седыми космами волос, раздувшимися животами и толстыми синими венами на распухших ногах.
Мы не смотрели на них. Мы уже привыкли к этой жуткой картине. Но норвежцы были потрясены. Во время воскресной поверки женщинам бросили кое-какие лохмотья. Потом к ограждению подошли Убийца- Майер и рапортфюрер Хемниц с двумя большими подводами. Женщинам приказали следовать к подводам. Одна совершенно седая старуха шла недостаточно быстро. Тогда эсэсовка стала хлестать её по лицу.
— О господи! — воскликнул один норвежец, секретарь отделения профсоюза, стоявший возле меня. — О господи, они избивают старух!
Несколько норвежцев и датчан видели, как женщин швыряли на подводы, где их принимал Убийца- Майер. Сегодня глаза у него были ещё более безумными, чем обычно. Когда евреек погрузили на подводы, эсэсовец обратился к ним с маленькой речью:
— Когда человек проработает в нашем лагере несколько лет, он очень устаёт, не так ли? Поэтому мы решили дать вам возможность отдохнуть. Ну как, вы довольны? — Глаза его светились садистской радостью.
— Мы знаем, что скоро умрём. Мы не боимся смерти. И благодарны вам за то, что вы позволяете нам наконец умереть, — раздался с подводы спокойный женский голос.
— Этого он не ожидал, — сказал один из товарищей, наблюдавших эту сцену.
Подводы тронулись с места. Но и сейчас ещё эсэсовцы пытались маскировать подготавливаемые убийства. Подводы выехали из лагеря, миновали город Штутгоф и лишь после этого вернулись к крематорию.
Через несколько часов я лежу на своей койке. В это воскресенье в бараке относительно спокойно. Стоит удушливая жара, ни ветерка. Все окна распахнуты настежь, чтобы в комнату попадало хоть немного воздуха.
Крематорий работает на полную мощность. Из трубы валит тяжёлый, удушливый дым и стелется над затихшим лагерем, словно гигантское вонючее одеяло.
Мимо моей койки проходит садовник и бросает на неё газету. Это «Политикен», которую он «организовал» в садоводстве.
Я нетерпеливо просматриваю газету. Мой взгляд останавливается на одном рисунке. Это человек в роговых очках; он сидит, удобно развалившись в шезлонге, и обозревает морские дали. Воздушный и элегантный рисунок, сделанный чисто по-копенгагенски. Под ним — стихотворение, Я прочитываю первую строчку: «Кто услышит звон колокольчиков?» — и в тот же миг явственно ощущаю запах горелого мяса.
Я отбрасываю газету, зарываюсь головой в грязное одеяло и в отчаянии шепчу: «Кто услышит звон колокольчиков?»
— Что нового в газете? — спрашивает старик Томас со своей койки.
— Оставь меня в покое, — отвечаю я,
24. В НОЧЬ НА 22 ИЮНЯ 1944 ГОДА
Вначале мая газовая камера была готова. Она находилась рядом с крематорием. Это было квадратное строение с одной-единственной дверью, которая закрывалась герметически. В плоской бетонной крыше был люк, который тоже закрывался герметически.
Мы прекрасно знали, что это тазовая камера. Но эсэсовцы утверждали, что это помещение для дезинфекции. Иногда из какого-нибудь барака выволакивали одежду, одеяла и матрацы, тащили всё это в газовую камеру, закрывали двери и бросали в люк патрон с газом «циклон». Газ убивал вшей, но не причинял ни малейшего вреда гнидам, так что вся эта работа делалась впустую.
После освобождения я видел у русских дезинфекционные камеры, установленные на машинах. Они действовали гораздо более эффективно. Одежда в этих камерах нагревалась до 100–120 градусов, после чего погибали не только насекомые, но и их яйца.
Вскоре газовая камера стала использоваться по своему прямому назначению. 21 июня 1944 года сто польских заключённых из Гродненского и Белостокского воеводств были заперты в 14-м блоке, прямо напротив нашего барака. Там их держали целый день, но после вечерней поверки половину из них отвели к воротам. Одновременно было объявлено, что заключённые не должны выходить из бараков и всякий, кто появится на территории лагеря, будет застрелен часовыми со сторожевых вышек.
Почти все старосты блоков были мобилизованы на помощь эсэсовцам. Первую группу, 50 человек польских заключённых, подвели к воротам. Там им связали руки. Многие из них попытались убежать обратно в лагерь. Одного поймали прямо перед нашими окнами, сбили с ног и связали. Среди беглецов были отец и сын. Мальчику было 12 лет, и его успел полюбить весь лагерь.
Под конвоем эсэсовцев, вооружённых автоматами, заключённых вывели из лагеря. Количество часовых на сторожевых вышках было удвоено. То, что случилось после, объясняют по-разному. Во всяком случае, известно, что, когда колонна смертников проходила мимо парка, появилась команда строительных
