линию высокого напряжения, сматывая на катушку провода. Нацисты решили ничего не оставлять врагу. Кое-где на дороге из поваленных деревьев, камней и цементных плит были устроены противотанковые заграждения, и мы с трудом пробирались между ними. В одной деревне мы увидели табличку с надписью, из которой следовало, что здесь находится пункт сбора беспорядочно отступающих подразделений. Очевидно, Красная Армия находилась где-то неподалёку. Куда же нас ведут?
Вечером мы приблизились к какому-то городу, вдали виднелся аэродром и железнодорожное полотно. Иногда в небе появлялся самолёт, по дороге шли солдаты. На окраине города мы увидели концлагерь. Мы думали, что сможем здесь переночевать, но нас погнали мимо.
Город назывался Прауст. Это был важный железнодорожный узел, специально построенный для обороны Данцига; здесь был оборудован большой аэродром и стоял гарнизон. Мы тащились через весь город в страшную метель. Потом долго лежали в снегу у железнодорожного полотна. Кто-то сказал, что дальше нас повезут по железной дороге. Но нет, нас погнали пешком, и снова звучали окрики: «Los, los!»
Наконец колонна смертников свернула в маленький лагерь у самой насыпи. Бушевала пурга, но было видно ни зги. Но мы снова очутились в лагере. Он состоял всего лишь из трёх маленьких бараков.
Нас сразу загнали в бараки. Оказалось, что это еврейский женский лагерь. Все женщины были довольно молодые и не слишком истощённые. Они рассказали нам, что находились в распоряжении вермахта и работали на аэродроме, где можно было кое-чем поживиться. Этот лагерь был своеобразным борделем для лётчиков. Бараки были переполнены, и мы сбились в кучу, как овцы на горной тропе. Теснота была невероятная. Меня зажали со всех сторон в углу у окна, где я, почти не двигаясь, простоял до следующего утра. Большую часть ночи я стоял на одной ноге, вторую поставить было некуда. Те, кто оказался посреди комнаты, опирались друг о друга и спали в самых причудливых позах, склонив голову на плечо соседа.
Мы облегчённо вздохнули, когда на следующее утро нас выгнали из бараков и построили во дворе. Нам снова не дали ни крошки хлеба, ни капли воды. Пурга всё усиливалась. Как всегда, мы стояли довольно долго. Потом один из эсэсовцев прокричал, что все, кто не может больше идти, должны выйти из строя, Они будут транспортированы дальше другим способом. И снова почти все мы заколебались, не зная, какое принять решение. Что разумнее? Идти или остаться? Что будет с теми, кто не пойдёт?
Человек двести-триста вышли из строя, в том числе около двадцати датчан и один норвежец. Никого из них мы больше не видели. Наши опасения оправдались.
Больные и измученные, мы тащились сквозь пургу. Самые крепкие помогали слабым. Двое товарищей поддерживали меня под руки. Наша колонна шла всё дальше и дальше. Заключённые начали открыто воровать продукты из проезжающих мимо фургонов. В них не стреляли, им только грозили. После бесконечно тяжёлого марша поздно вечером мы вошли в деревню Зеефельд в Польском коридоре. Нас загнали в церковь.
Это был большой католический костёл. Совсем недавно здесь, видимо, кто-то побывал с подобным же визитом. Каменный пол был покрыт грязью, смешанной со снегом. Там и сям валялась солома. Дверь за нами тщательно заперли, и, наверное, все мы вдруг вспомнили о газовой камере. Каждый старался найти себе место поудобнее. Все скамьи были моментально заняты. Двое моих русских друзей забрались в исповедальню и заперли за собой дверь. Мы с Ове и ещё несколько русских улеглись па полу перед исповедальней. Огонь всегда был одной из самых трудных и сложных проблем для заключённых концлагерей. В мгновение ока исчезли все свечи, стоявшие у алтаря и под изображениями святых. Нам тоже досталось несколько огарков. Поставив банку на огарок свечи, мы попытались растопить снег и сварить в нём несколько бульонных кубиков. Снег растаял, но вода так и не закипела. Мы её всё равно выпили.
Поздно вечером нам дали немного картофельного супа; это был наш первый и последний ужин во время марша смерти. В полумраке костёла вдруг вспыхнула драка за суп. Скандинавы, никогда не расстававшиеся со своими рюкзаками, попали в самую (гущу толпы. В давке рюкзаки порвались, и почти все мы лишились тех немногих продуктов питания, которые получили в Штутгофе от Красного Креста.
В тёмном костёле горело лишь несколько свечей. Колеблющиеся тени скользили по резным барельефам алтаря и многочисленным изображениям святых, вырезанным из дерева и отлитым из гипса. На полу и скамьях лежали люди, которые стонали и плакали в полусне…
29. НЕБЕСНАЯ КОМАНДА
Это было на четвёртый, пятый или шестой день эвакуации: я уже потерял тогда счёт дням. Время, пространство и расстояние стали для нас совершенно абстрактными понятиями. Рано утром мы выбирались из холодных, насквозь продуваемых ветром сараев. Снова началась пурга. Мы были голодные, замёрзшие, измученные. Мы шли по колено в снегу. Обувь, насквозь промокшая за день, к утру промерзала и становилась твёрдой как камень. Тот, кто легкомысленно снимал башмаки перед сном и клал их в солому, уже не успевал обуться, когда нас выгоняли из сарая обычными окриками: «Schnell, los, los!»
В то утро мы с товарищем долго возились, пытаясь отогреть мочой мои замёрзшие башмаки, а когда это не помогло, мы стали лихорадочно разминать их закоченевшими пальцами.
Ноги болели всё сильнее. Снег и мороз впивались в грязные, заросшие лица, а ветер свободно продувал насквозь наши грязные, кишащие вшами лохмотья.
Мы шли всё дальше и дальше, утопая в снегу. Вдруг мы увидели идущую под конвоем колонну; она двигалась нам навстречу, направляясь к тому самому сараю, который мы только что покинули. Очевидно, всю ночь они были в пути. Издали эта колонна напоминала шествие мертвецов. А когда мертвецы приблизились, мы увидели сквозь снежную пелену, что это женщины. Двадцать, тридцать, а может быть, сорок женщин… Их конвоировали несколько старых солдат из СА, которые в особо торжественных случаях носили на рукаве зловещую эмблему СД.
«Скорее, скорее», — звучало со всех сторон, когда мы проходили мимо колонны мертвецов. Женщины качались от усталости, стонали и падали. Они были обуты в рваные, стоптанные, промокшие от снега башмаки, а их голые ноги посинели и потрескались от холода.
— Мы идём с самого рождества, — простонала одна из женщин, проходя мимо меня.
— Когда мы выходили из Нейштадта[35], нас было шестьсот, — сказала другая, — а теперь нас только тридцать.
— А русские далеко? — шёпотом спросила третья.
«Быстрей, быстрей, быстрей!» — кричали конвоиры обеих колонн, уже разделённых густой пеленой снега.
Час за часом мы двигались дальше по непроезжим просёлочным дорогам, так как все шоссейные дороги были забиты немецкими войсками. В тот день мы перевалили через Кашубские горы; эта горная цепь очень напоминает средненемецкие возвышенности, только она выше их. Мы шли всё вверх и вверх. По обочинам дорог лежали наши мёртвые товарищи из других колонн, и всегда нам открывалась одна и та же картина: полосатая куртка, полосатые брюки, голые худые руки, судорожно вцепившиеся в красную миску, и пуля в затылке, которая часто сносила всю верхнюю часть черепа.
Я не помню, сколько километров мы прошли в этот день. Один норвежский товарищ, землемер по профессии, бывший чемпион Норвегии по ходьбе, сумел каким-то образом сохранить свои часы (а может быть, попросту «организовал» чужие). Вечером он сказал мне, что, зная длину своего шага и примерное расстояние между телеграфными столбами, он высчитал, что мы движемся со скоростью от одного до полутора километров в час.
Уже стемнело, а мы всё шли и шли. «Быстрей, быстрей», — звучало со всех сторон. Эти окрики всё чаще подкреплялись пинком ноги или ударом приклада в спину. Однако эсэсовские солдаты тоже начали уставать. Они недовольно ворчали. Переговорив со Старым Фрицем, они сказали нам, что осталось пройти всего два-три километра; впереди находится бумажная фабрика, где мы и переночуем.
