который после 20 июля стал шарфюрером. Произнёс речь и призвал нас не падать духом. При этом он выразительно посматривал на датчан. Что случилось?
28 февраля. Новый комендант тоже пьян. Порол какую-то невероятную чепуху на поверке. Всё больше больных. Умер один шарфюрер. Сыпняк. Больны многие «проминенты». Заболел Кониц. В Навиц прибывают полевые пушки. Их устанавливают на холмах у Лемборка. Дорога забиты войсками.
1 марта. Двоих датчан отнесли в конюшню. Сыпной тиф. Многие умерли сегодня.
2 марта. Очень сильный мороз. Говорят, русские прорвались к побережью. Ходят слухи, что нас скоро эвакуируют отсюда.
3 марта. Слухи о прорыве подтвердились. Теперь мы в двойном «котле». Канонада слышна и на юго- востоке. Всё время летают самолёты. Снова слухи об эвакуации. Холодная, сырая погода. Кашубы приходят через день.
4 марта. 13 датчан заболели тифом. За четыре недели умерло 15 процентов заключённых. Все говорят о продвижении русских с запада на восток, то есть к нам. Мы то приходим в отчаяние, то снова надеемся на лучшее.
5 марта. Ещё 20 датчан заболели тифом, не считая тех, что уже лежат в конюшне. Для борьбы со вшами солдаты вымачивают наше бельё в карболке. Но каким образом мы будем его сушить? Ужасно холодно. Пушки уже стоят на холмах.
6 марта. Заболело ещё 25 датчан, у всех сыпной тиф. Снова пурга. Надел бельё, чтобы высушить его собственным телом. Лежу под одеялом и дрожу. На поверке стоит 327 заключённых, остальные умерли или больны. Сильный артиллерийский огонь. Наш фельдфебель говорит, что русские не такие уж плохие люди… Интересное высказывание! У меня жар. Вот что значит сырое бельё.
7 марта. Хемниц и эсэсовский врач осматривают лагерь. Скверное предзнаменование. Со всех сторон грохочут орудия, тихо лишь на севере. Всё больше и больше больных. В одной из комнат собирают рабочие команды из самых крепких заключённых. Мне это не нравится… Ходят слухи об эвакуации гражданского населения из Навица. Что станет с больными?
31. НОЧЬ С 9 НА 10 МАРТА
Наступил вечер 9 марта. Я вышел во двор. Мокрое, пропахшее карболкой бельё я надел на себя, чтобы оно побыстрее высохло: мы чувствовали, что скоро снова отправимся в путь, в последний путь… В бараке стонали больные. Они метались в жару, бились головой об пол. Вонь стояла ужасная. Благодаря оттепели экскременты уносила талая вода. Поэтому ночью было не обязательно ходить в уборную, и мы оправлялись прямо у дверей барака.
Я посмотрел на холмы, опоясывающие город со стороны Лемборка. Оттуда непрерывно доносился отдалённый гул орудий. На север проехал поезд; он как раз миновал ту самую маленькую рощу, где мы хоронили покойников и где была могила Отто. На платформах стояли танки и самоходные орудия, а на подножках сидели немецкие солдаты.
— Это уже третий за сегодняшний день, и всё в одном направлении, — сказал мой польский товарищ.
Это могло означать только одно: русские прорвали наконец фронт в районе Тукла-Хейде, который немцы до сих пор удерживали.
У станции Навиц сотни беженцев расположились на ночь прямо под открытым небом. На холмах возле одной небольшой деревушки заняла огневые позиции полевая артиллерия.
Меня знобило. Пошёл мокрый снег. За эсэсовским бараком стояло несколько поляков — «полупроминентов»; это были мои знакомые, и я подошёл к ним. Мы старались понять, откуда доносится канонада. Прямо за эсэсовской уборной стоял Чёрный и избивал прикладом заключённого, У бедняги завелись вши, как, впрочем, и у каждого из нас. Староста комнаты приказал ему выйти во двор и передавить всех вшей. Поэтому пришлось снять одежду.
Гулкие удары прикладом, доносившиеся из-за барака, сливались с далёким громом орудий.
Я заглянул в барак. Чёрный методично опускал свой приклад на человека, который уже едва дышал. Я поймал его безумный, отчаянный взгляд; тут он рухнул на землю и скатился в небольшой ручей, по которому текли нечистоты и талая вода. Там он и остался лежать. Но Чёрному этого было мало: он спрыгнул в ручей и начал топтать коваными сапогами распростёртое тело. Под конец он ещё два раза ударил прикладом по голове трупа.
— Этакая свинья, вшивый пёс, — сказал Чёрный возмущённо, покончив со своей жертвой. — Он бы нас всех погубил своими вшами, кретин проклятый!
Я вернулся к своим польским товарищам, стоявшим за эсэсовским бараком. Мы немного поговорили о создавшейся обстановке. Было совершенно ясно, что наступает развязка.
— Они наверняка эвакуируют нас сегодня ночью, — сказал один из поляков. — Что будет с больными!
— Их, конечно, убьют, — ответил другой, просто констатируя факт.
Гром пушек на мгновение приблизился, а может быть, это только ветер изменил направление.
— Что бы там ни случилось, скоро всему конец, — сказал мой друг железнодорожник. — И в общем двум смертям не бывать, а одной не миновать, — добавил он тихо.
— Во всяком случае, не только нам крышка. Сегодня ночью или завтра утром, но и на тот свет мы пойдём вместе с нашим конвоем, — сказал другой.
Мы громко рассмеялись. Я сам не знаю почему. На наш смех из барака вышел украинский шарфюрер с пистолетом в руках.
Что, радуетесь? Не слишком ли рано? Уж нас-то мы живыми отсюда но выпустим! А теперь убирайтесь, сукины дети!
Он направил на пас пистолет, и мы со всех ног бросились бежать.
Я вернулся в барак. Нервы у всех были напряжены до предела. Команда дровосеков вернулась в лагерь раньше обычного. Они рассказали, что все дороги, ведущие в Данциг и Гдыню., забиты отступающими немецкими войсками. Запертые в «котле» немцы уже почти по оказывали сопротивления, а мы были в самом центре этого «котла».
Из деревни вернулась команда водоносов. По их словам, — немецкий гарнизон Навица собирался покинуть город, а бургомистр приказал всем гражданским лицам эвакуироваться из города ночью. Местные жители лихорадочно грузили вещи в огромные фургоны, которые уже несколько дней стояли готовые к отправке.
Я попытался хоть немного ободрить Людвига и Свена. Людвиг лежал на животе, уткнувшись лицом в пол, и стонал. Уже много дней он болел тифом. Когда я объяснил ему обстановку, он сразу всё понял:
— Я останусь здесь, а там будет видно. Новый поход — это для меня смерть. Я пройду не больше километра, а что будет потом — ты сам знаешь. Нет, я остаюсь.
Мой старый друг Свен был без сознания. Я поднял его и попытался надеть на него бельё. В соответствии с новейшими «легальными» методами убийства он уже несколько дней лежал почти голый.
— Я пойду с вами, — сказал он в бреду, когда я натягивал на него рубашку. — Мы должны всегда быть вместе… — И он снова потерял сознание.
Ко мне подошёл Карл. Как всегда спокойный, уравновешенный, с чуть застенчивой улыбкой на губах, он сказал:
— Я останусь с больными, я ухаживал за ними всё это время и не могу бросить их теперь на произвол судьбы. В общем-то здесь не опаснее, чем в любом другом месте. А если с нами что-нибудь случится, так ведь то же самое может случиться всюду. Я остаюсь.
Я не мог вымолвить ни слова; только пожал Карлу руку, а на его губах всё ещё играла улыбка, ещё более застенчивая, чем всегда.
