Анжелы, к тому же она была уверена, что в ней она по-настоящему нуждалась. На протяжении стольких лет она слышала ее обращенный к ней детский голосок: 'Ты мне нужна, Мими!'
'Нет, 'Колдовство' — это мой дом, — думала она, — семья Роже — моя семья'. Но у нового хозяина, как правило, не бывает особой любви к рабам, доставшимся от прежнего. Новый хозяин вправе продать, словно лошадь, Жана-Батиста или Оюму, или Минетт, и мамзель Анжела не смогла бы этого предотвратить. Эта мысль словно гадюка жалила ее в сердце.
Она еще долго стояла в двери, поглядывая на большой темный дом. Наконец она вошла внутрь и, проскользнув под одеяло, прижалась к теплому крупному телу Жана-Батиста. Он сонно зашевелился и пробормотал:
— Это ты, Мими?
Она прижалась к нему еще сильнее, окунувшись в исходившую от него теплоту.
— Я так боюсь, — прошептала она.
— Чего ты боишься? — спросил, еще окончательно не проснувшись, ее муж.
— Ах, Жан-Батист, — вздохнула она. — Я боюсь за всех нас.
Он обнял своими большими руками ее нежное тело и долго не выпускал из своих объятий.
В красивом доме поместья, которое французский эмигрант Анжел Роже назвал 'Колдовство', его дочь лежала обнаженная в объятиях своего первого в жизни любовника, — груди ее то вздымались, то опускались, в ритмическом соитии с Филиппом, который посвящал ее с изысканным искусством в тайны колдовства любви. Позже, еще не насытившись и лежа в его уютных расслабленных объятиях, удивляясь тому, что произошло, она шептала:
— Ты можешь превратить любую женщину в рабыню.
Он понимал, что она имела в виду, и от этого ощущал еще более сильный прилив эмоций.
— Девственница, — удивленно повторял он. — Двадцатитрехлетняя девственница Анжела, нет, это ты сделала меня своим рабом!
Она пробежала чувственными прикосновениями по темным шелковистым завиткам, клинышком расположенным у него на груди. Она была и напугана, и одновременно невыразимо счастлива. Как может такая независимая женщина, какой она себя всегда считала, приходить в восторг от того, что ее относят на руках в кровать, как ребенка. И потом, потом!.. Какое это невообразимое чудо — беспрепятственное соприкосновение одного человека с другим; одной мягкой, эластичной кожи с другой; неизведанные прежде ощущения от искусной ласки; возбуждение, вызывающее бурное сердцебиение, заглушающее даже физическую боль; предвкушение невероятного удовольствия, которое, однако, слишком быстро проходит. Боже мой, как же мало она об этом знала!
Он взял ее руку в свою и начал целовать все ее пальцы по очереди, нежно нашептывая:
— Твоя кожа — как атлас, а твое лицо, когда ты наслаждаешься мной, похоже на лицо святой.
— Тихо! — шепотом произнесла она, шокированная его словами. — Это — святотатство!
— Неужели? Ну, а что может быть ближе к божественному, кроме любви?
Он снова начал целовать ее груди, ласкать рукой ее нежные, стройные бедра. Через несколько минут оба они вновь возбудились и снова предались любви, на сей раз Анжела получила больше удовольствия, чем прежде. После этого она заснула.
Когда Анжела открыла глаза, то увидела, как через деревянные ставни просачивается слабый свет. Она была в кровати не одна, и она осознала этот факт с таким возбуждающим трепетом, который можно было назвать либо полуудовольствием, либо полупаникой.
Вдруг ей показалось, что она услышала чьи-то шаги на нижней галерее, и она торопливо прошептала:
— Филипп, проснись! Отправляйся через холл в свою комнату. Сейчас сюда явятся слуги с утренним кофе.
Открыв глаза, он склонился над ней и поцеловал. Не давая возможности продлить горячий поцелуй, она выскользнула из его объятий, а затем и из кровати, оставив раскрытой противомоскитную сетку. Отыскав халат, она накинула его на плечи. Халат Филиппа лежал на полу, на том месте, где он его сбросил. Подняв его, она швырнула его Филиппу, но он не стал его ловить, и халат приземлился прямо ему на грудь. Взяв ее подушку и положив на свою, он, опершись на них спиной, принялся наблюдать за ней из-за сетки, как она подошла к окнам и стала закрывать ставни. Накануне их оставили открытыми, чтобы циркулировал свежий воздух.
Вернувшись к Филиппу, она остановилась, чтобы полюбоваться им, — ведь реальность, открывшаяся при свете дня, куда более важнее того, что она себе представляла в своих ночных фантазиях. Она провела взглядом по его густым волосам, которые казались такими черными на белой подушке, по его могучим плечам, по его атлетической грудной клетке, по его красивым рукам, лежащим на белой простыне, закрывавшей его по пояс. Анжелу всю трясло от нового чувства, которое частично отзывалось радостью, а частично и настороженностью.
— Вставай же! — вновь приказала она. — Сюда сейчас кто-нибудь явится.
— Разве так разговаривают со своим господином и хозяином? — шутливо упрекнул он ее.
— Ты на самом деле мой господин, — ласково ответила она, — но ты здесь никогда не будешь хозяином.
— Не буду? Когда мы поженимся, я наверняка стану хозяином и здесь, и повсюду, где мы с тобой окажемся волею судеб.
— В таком случае я не выйду за тебя замуж.
Забавным тоном он сказал:
— Слишком поздно, любовь моя. Я уже принял вашу столь приятную, изысканную капитуляцию.
— Я ничего не сдавала, Филипп.
— Так уж и ничего? — бросил он ленивый вызов.
— Если не считать моей невинности, но это тебе дар от меня.
— На самом деле? — В его глазах появилось треножное вопросительное выражение.
— В любом случае это довольно редкий и весьма ценный дар, и его можно преподнести только один раз в жизни.
Она заметила, как проступают у него на щеках признаки охватившего его гнева, и легкомысленно добавила:
— Больше не требуй от меня никаких других подарков.
— Боже праведный, какая же ты упрямая и расчетливая женщина! — в сердцах воскликнул он. — Мне нужна только ты, а не твои жертвы, черт бы их подрал!
— Прошу тебя, потише, — зашептала она, — неужели ты хочешь, чтобы все слуги узнали о том, что ты провел ночь в моей спальне?
— Пошли они все к черту!
В дверь кто-то робко постучал, и она медленно открылась. На пороге стояла Минетт, с радостным выражением на лице, рядом с которым она держала непомерно большое серебряное блюдо.
— Доброе утро, месье, доброе утро, мамзель. Ваш кофе!
Филипп уставился на нее, словно пораженный громом.
Анжела сердито спросила ее:
— Почему ты принесла кофе месье в мою спальню?
— Потому что он здесь, — ответила Минетт с самым невинным видом, поглядывая то на нее, то на обнаженную грудь Филиппа, который еще не успел надеть лежавший у него на животе халат.
Что это было, невинность или же дерзость? Анжела напомнила себе, что Минетт все же еще ребенок.
— Откуда ты об этом узнала?
— Мама сказала…
— Мими сказала, чтобы ты принесла кофе сюда?
— Да, мамзель.
С улыбкой, которая продемонстрировала ее превосходные белоснежные зубы, она поставила поднос прямо на колени Филиппа. Он застонал от негодования, а она счастливо засмеялась. У нее была детская
