существовал, что другие дети все еще играли на кучах сена в конюшне, куда из сада доносились африканские гортанные голоса женщин, пропалывающих грядки; что, когда наступали сумерки, они по- прежнему гонялись за светлячками под вековыми дубами, а с наступлением ночи, они, лежа на своих соломенных тюфяках, прислушивались к печальным африканским песням, которые пели их родители, сидя на низеньких крылечках в жаркой темноте. В последние месяцы ей все чаще приходила в голову мысль: 'А не приснились ли ей все эти плантации, вся эта удивительная свобода, которой она пользовалась там и которая канула в небытие, как только ее забрали оттуда'.
Она на самом деле верила, что больше никогда не увидит ни Мими, ни Оюму, ни Жана-Батиста. Как долго она сюда ехала. От мысли, что все они еще были там, в том месте, которое уже больше не было ее родным домом, ей стало и грустно и тепло. Ей так захотелось укрыться с головой под вытертым, потрепанным одеялом на своей кровати и выплакать слезы, все до последней слезинки.
Но в эту минуту экономка мадам Арке, выйдя из своей уютной комнаты на верхней лестничной площадке, начала спускаться вниз.
— Куда это ты направляешься, юная леди? Ты должна сейчас быть на кухне и помогать месье Брево готовить овощи к обеду.
— Слушаюсь, мадам Арке, — послушно произнесла Минетт, не поднимая головы, чтобы она не заметила слез. — Я сейчас спущусь.
— Я прослежу за этим, — пригрозила экономка.
Когда через несколько минут Минетт вошла на кухню, месье Брево, глядя на нее, состроил свирепую рожу, нервно покручивая кончик уса, подчеркивая тем самым свою значимость, но это вызвало у Минетт только острое желание похихикать. Но он не улыбался, это был не такой человек. Он всегда пугал ее своими криками, требованиями и проклятиями. Но больше всего она боялась его неуклюжих попыток приласкать ее, как только мадам Арке поворачивалась к ним спиной.
Он кипел от негодования.
— Давно пора. Где ты пропадала, мадемуазель Ленивица? Спала?
— Я носила наверх для мадам поднос с кофе.
— Судомойки не носят господам подносы, — рявкнул он.
— Это моя обязанность, судомойка, — съязвила горничная Жанна.
— Но она сама попросила, — возразила Минетт, полная решимости ничего им не сообщать о полученном письме, которое окончательно ее расстроило.
— Кто сказал? — продолжал бушевать шеф-повар Брево. — Ты настолько же лжива, насколько и хороша, не так ли?
Услышав это, Жанна подскочила к ним.
— Мадемуазель Оре сказала, что мадам поручила это мне.
— Это правда? — строго спросила мадам Арке.
— Да, — не моргнув глазом, подтвердила Жанна.
Мадам Арке плотно сжала губы. Она знала, что мадемуазель Оре — человек ненадежный.
— Хорошо, я сама поговорю с мадам, — сказала она им. — Она еще не до конца усвоила парижские обычаи.
Минетт была в отчаянье от того, что вот эти люди запросто могли лишить ее последнего звена, соединяющего ее с родным домом.
— Но я всегда ношу наверх для мамзель подносы с кофе!
— Она уже не мамзель, — твердо поправила ее мадам Арке. — Она теперь — мадам маркиза де ля Эглиз. А ты теперь живешь в Париже! Вбей это в свою пустую голову.
Минетт села на табуретку и склонилась над овощами, которые шеф-повар высыпал ей в подол. Она сумела овладеть собой, но только до того момента, когда нужно было выбросить очистки. Выбросив их на помойку, она забилась в далекий, тенистый уголок сада и там дала волю давно уже просящимся на волю слезам. Она вздрогнула, когда знакомый голос насмешливо сказал:
— Неужели наш игривый маленький котеночек плачет? Что случилось, Минетт?
— Они меня не любят, — пожаловалась она сдавленным голосом. — Они все время потешаются над тем, как я говорю, и все ненавидят меня из-за того, что мадам просит меня принести ей поднос с кофе. Мики, не скажете ли вы им, что я всегда этим занимаюсь?
Филипп зашел в сад, чтобы проверить розовый куст, который Клэр де Ремюза послала ему из оранжереи Жозефины. Там, в дальнем углу сада, он увидел скорчившуюся детскую фигурку в бесформенном черном платьице. Он вспомнил вдруг, что Анжела сетовала на то, что ее отец портит маленькую рабыню, и что мать Минетт, Мими, была не только привилегированной домашней прислугой, но еще и относилась к разряду таких матерей, которые, казалось, ощущали любовь к детям даже порами своей кожи. Он вдруг осознал, что впервые в жизни Минетт поняла, что такое нелюбовь.
Склонившись над ней, он нежно сказал:
— Разве не знаешь, почему они так жестоки с тобой, малышка?
Она покачала головой.
— Потому что ты очень красивая. Они знают, что с твоей красотой ты не будешь долго посудомойкой, и поэтому завидуют.
Она уставилась на него.
— Неужели вы считаете, что я красивая, мики?
Стараясь взять с ней как можно более ровный тон, он сказал:
— Я знаю это, Минетт, и они тоже. Ты очень красивая.
— Может… — задумчиво начала было она, но покатившиеся по щекам слезы не дали ей возможности закончить фразу. Она замолчала.
— Что такое? — спросил Филипп.
— Может, поэтому мики Брево всегда меня бранит и… постоянно прикасается ко мне.
Филипп сразу посерьезнел.
— Где он прикасается?
— Вот здесь, — искренне призналась она, поднимая рукой грудь. — Возбужденный маленький сосок был ясно виден через прозрачную ткань.
У Филиппа перехватило дыхание.
— Мы должны с этим покончить. — Он протянул было руку, чтобы накрыть ею руку ребенка, но, передумав, отдернул ее. — Не плачь, Минетт. Я поговорю об этом с мадам.
Она подняла на него свои прекрасные глаза, в которых сквозило только обожание.
Спускаясь по лестнице в салон, где ожидал ее Филипп перед выездом на званый вечер, устраиваемый его родственником, Анжела была уверена в своей красоте. Ей это еще раз подтвердило зеркало, еще до того, как она увидела, как заблестели от восхищения глаза Филиппа. Она была так возбуждена предстоящим важным событием, одним из тех, которые ей так нравились в Луизиане и которых она долгое время была лишена, что это состояние добавило румянца ее щекам и вызвало мириады веселых искорок в глазах. Ее темно-синее атласное платье еще больше оттеняло кремовый цвет кожи, особенно соблазнительной в глубоком вырезе декольте и которая резко контрастировала с ее темными волосами. Их мадемуазель Оре украсила ниткой жемчуга, а к платью добавила кое-какие детали, свидетельствовавшие о ее обширных познаниях в области моды.
— Высокая прическа дозволяется, но нельзя держать птиц в метках! — торжественно заявила она. — Аристократия может вернуться, но никто не желает возвращения старого режима! Само собой разумеется, мадам Бонапарт определяет стиль моды, и у нее есть вкус к неброской элегантности, — говорила мадемуазель Оре, спускаясь вслед за Анжелой по лестнице и держа в руках ее бархатную накидку.
Филипп встретил их внизу. Поднеся руку Анжелы к губам, он прошептал:
— Потрясающе! Мадемуазель Оре, примите мои комплименты!
Как всегда, Анжела прореагировала на его одобрение подобно цветку, с благодарностью воспринимающему солнечные лучи, но все же она почувствовала легкое раздражение от того, что он приписывал все заслуги за ее очаровательный вид этой парижанке.
Он, как всегда, выглядел великолепно и был абсолютно уверен в своей неотразимости. Под
