— После такого начала года, — говорю я, когда мы выезжаем на шоссе, — такое счастье после такого мерзкого начала. Встретить тебя. И то, что ты меня ждала. — Я нарочно это подчеркиваю. А она не возражает. Она не возражает, слышишь, значит, это правда, думаю я, и закусываю удила. Интересно, она представляет себе, срывается у меня с языка, что значит навек похоронить себя в этом бункере? Чувствовать, что приговорен к пожизненному заключению. Каждый день входить к этим учителям, в их учительскую, и в тот же момент превращаться в так называемого коллегу по работе. Того еще коллегу. — Ты, слава Богу, выдержала это два года, кандалы, тюрьму, каторгу. — Боковым зрением я вижу ее левую руку, левую ногу. Колено, на котором стоит школьная сумка. Надя носит джинсы. Я не слишком хороший водитель, не могу даже на секунду обратить к ней взгляд, смотрю прямо вперед в ветровое стекло, так что почти ложусь грудью на руль.
— Прямо и направо, — говорит она, я перестраиваюсь в нужный ряд, делаю правый поворот, и все более мрачная картина утреннего расклада в учительской рисуется у меня в голове. Я вижу, как они сидят, каждый и каждая, на своих традиционных местах. Некоторые, говорят, приходят к семи, ты только представь, Надя, например старый Лембах.
Теперь я завелся, жуткая потребность выговориться слишком долго копилась во мне. Как ни старался я возвести плотину моим разговором с тобой. Этим смешным псевдоразговором. Плотину снесло. Поток моих откровений хлынул, грозя затопить Надю. Я и сам был поражен, но что это меняет. Меня прорвало. И я уже не мог остановиться.
— Лембах и эта новая стажерка, — лавина несется все дальше, сметая на пути нас обоих, — как бишь ее, ах да, Пагеншнитт, латынь и закон Божий. Они всегда садятся подальше друг от друга за стол в учительской, проверяют тетради, готовятся к урокам, откуда мне знать, и, как только входишь в учительскую, сразу натыкаешься на них. И на чудака физика с его тонкими усиками и шелковым шейным платком. А напротив него вечно торчит эта бледная молоденькая ехидна, и зря она старается получить штатную должность, ее ни за что не возьмут. — Я злобствую, я ругаюсь и чувствую облегчение, как пьяный, который наконец начал блевать. — Лембах, — издеваюсь я, — с его поджатыми губами, все время копается в своих пособиях, он их укладывает в геометрическом порядке и постоянно перекладывает, добиваясь совершенства. А ехидна каждые две минуты бросает на него укоризненные взоры. И он отвечает униженной улыбочкой.
Учитель, — говорю я (а Надя говорит, сейчас опять направо), — я даже иногда тихо повторяю это слово про себя. Направляясь к кофеварке, я часто вслух повторяю «учитель», это как удар в лицо. Вот, значит, как ты выглядишь, думаю я, возвращаясь на свое место с чашкой в руке между фикусами, пальмами юкки и коллегами, тоже помешивающими кофе, какое ханжество. Учитель, учитель, учитель, понимаешь, Надя, — говорю я, — от этого можно взбеситься. Эти как бы случайно сдвинутые столы, три так называемые бригадные рабочие площадки, ты же их знаешь, на самом деле забронированные места в кафе. Во-первых, самое большое место, где сидит компания физкультурника Диршки, о Господи, конечно, рядом с кофейной стойкой. Обаятельный Роберт Диршка, мастер по серфингу, планерист, остряк и петух со своим курятником, он травит скабрезные анекдоты, они гогочут. Мне каждый раз приходится протискиваться на свое место мимо этого шоу-одного-клоуна.
Я ведь ничего не имею против их развеселой компашки, — выдаю я, наверное, слишком беспомощно. Между тем мы уже выехали на кольцо, покидаем центр, Надя помахивает сигаретой. — Кури, конечно, — говорю я. — А что можно возразить против таких жизнерадостных, таких безвредных людей. Эта трещотка Эрдман, загорелая дочерна в любое время года, эта восхитительная новенькая, как же ее фамилия, экономика и спорт, Карола Вендт, точно. Серьезно, большинство даже в принципе мне улыбается. Как и друг Леандер Лоренц. Ну, этот красавчик, глупый как пробка, тоже преподает немецкий. Фанат Толкиена, между прочим, я тебе о нем уже рассказывал. Не учитель, а мечта. И кроме того, он каждое утро загораживает мне дорогу, его длинные ноги не умещаются под столом, и он выдвигает стул в проход. И каждый раз так мило улыбается, когда я протискиваюсь мимо.
Я что хотел сказать, Надя… — И тут, пока на нас надвигался красный светофор, я действительно повернулся к ней и при этом нечаянно слишком сильно нажал на тормоз, так что нас здорово тряхнуло и Надя, кажется, по-настоящему испугалась. Потому что ее широко раскрытые, прыгающие вверх-вниз глаза что-то ищут в моих. Такого выражения я никогда в них не видел. Боится предательства, вот оно что, догадываюсь я и, конечно, немедленно прошу прощения: — Я сегодня немного нервный, — оправдываюсь я, и так далее, а тем временем неуклюже нагибаюсь в ее сторону, не прикасаясь к Надиным ногам, нащупываю ее школьную сумку, соскользнувшую с колен во время моего неловкого торможения. На ней спортивные туфли, разумеется, классические кроссовки «адидас» до лодыжек. Но тут и она берется за свой ярко- зеленый рюкзак, наши руки слегка соприкасаются. На полу валяются несколько тампонов, их Надя тоже лихорадочно собирает с пола. Практики не хватает, размышляю я, когда светофор моргает, я включаю сцепление, но из-за идиотского возбуждения так спешу, что мотор глохнет, и еще, и еще раз, мой маленький «фиат» заводится только с четвертой попытки. Честно говоря, он не столько катит, сколько скачет вперед, подгоняемый оркестром автосигналов. Аж шины пищат. — Мне очень жаль, — бормочу я смущенно, — водитель из меня никудышный.
Теперь вдруг вся ситуация представляется мне ужасно неловкой. Я даже не знаю, как выйти из положения, поскольку мне неизвестна сама цель поездки. Не могу же я просто высадить девушку у дверей, это было бы еще бестактнее. Конечно, я стесняюсь, а ты как думал. Но ты не знаешь Надю, я сам был ошеломлен, почти растроган. Столько деликатности. У молодой девушки. Если это и в самом деле чувство такта, а не наивность или недалекость или равнодушие, я и сам не слишком понял, знаешь ли. Сейчас мне кажется, что она сделала единственно правильный, королевский ход, помогла мне выбраться из дурацкого положения. И мое смущение мгновенно испарилось, даже уступило место еще более возвышенному, чем прежде, чувству, когда Надя без обиняков сказала мне, куда мы едем. К ней домой, конечно, то есть до того места, где я ее высажу. К тому же она закурила вторую сигарету и передала ее мне.
И потом, после короткой паузы, она добавила:
— Что ты хотел сказать, Франк?
Франк, сказала она, именно тогда она назвала меня по имени, впервые на ты, у меня чуть сердце не выпрыгнуло, все, все хорошо, все к лучшему. Мне, говорит, это действительно интересно, давай, рассказывай дальше, Франк.
— Что тут интересного, Надя? — осторожно продолжаю я, потому как, несмотря ни на что, что-то здесь было весьма странное, и не только для тебя, любезный мой спортсмен. В самой формулировке. «Мне это действительно интересно». В ее устах это прозвучало немного снисходительно и искусственно. Как на сеансе психотерапии. Да и мне неохота выглядеть занудой, ты и сам понимаешь. Поэтому я говорю, что тут может быть интересного. То есть, говорю, с сопляками нужно уметь, как они выражаются, ясное дело, для них это что-то значит, точнее говоря, для них это все. Сопляков нужно ставить на место, это и есть квалификация учителя. Так они считают. Если умеешь, значит ты высокий класс. Немудрено, что Диршка — их руководящий жеребец. Автоматически, в силу естественной необходимости. У него же несколько спортивных секций, которые задают тон на школьных праздниках, и команда сноубордистов в зимнем лагере. С похабными анекдотами и прочим. Кнут и пряник, такова их волшебная формула. И по неизвестным причинам я тоже имею сомнительную репутацию любимца сопляков. Я бы мог в любое время подсесть к ним, Надя, на полном серьезе, они бы приняли меня в свои объятия. Увы, господа, увольте. Это не для меня, ясное дело. Не правда ли? Не для меня.
И уж тем более не для меня второй стол, где компания раза в два меньше. Он стоит, конечно, в самом центре учительской. Но я даже вообразить не могу, что присоединюсь к ним, буду любезничать, вступлю в разговор, абсурд, я снова завожусь, выбрасываю в окно едва закуренную сигарету, какой-то мерзкий вкус у этих «Мальборо». Мне с этой публикой не по пути. Прочие учителя называют их продуктами шестьдесят восьмого года — так и брызжет, и пузырится, и выплескивается из меня. — Это не столько поколение, даже не идеология, скорее диагноз. Там сидит эта Шоппе, которая начинает уроки французского или английского с пресловутых упражнений по системе Ки-Гон, обожает астрологию, целебные камни и так далее, на самом деле ей, не поверишь, всего тридцать два года, так что ей там самое место, как и нашему дорогому доктору Мекеру.
Левый Фриц, ох. Он еще в студенческие времена в самом деле был руководящим кадром какой-то марксистской группы. И здесь тоже изрекает непреложные истины, а как же иначе. Носит ленинскую бородку
