и венчик волос до плеч вокруг лысины. Похоже, все это осталось еще с той эпохи. Так сказать, традиция. С тех пор он уж поседел. В выпускном классе он будет вам до посинения вдалбливать Гёльдерлина и «Ифигению в Тавриде» Гёте, могу поспорить на что угодно. Черт, во всяком случае, когда я прохожу мимо, мне всякий раз кажется, что я помешал какой-то конспиративной явке. Они мгновенно замолкают, а на их физиономиях появляется этакое особое выражение, импозантная смесь сожаления и упрямства. В общем-то смешно. Как будто они вот-вот лопнут от сознания важности своего заговора, а в следующий момент снова кажется совершенно несущественным, что кто-то их подслушивает. На меня это во всяком случае действует так, словно они только того и хотят. Чтобы я подслушал их крамольные речи. Гневные тирады о потребительском мышлении, телевидении, компьютерных играх, рыночном терроре и так далее.
Даже когда, например, Кристель Шнайдер пытается обсуждать восприятие действительности, как она неуклюже выражается, искаженное медийными средствами, совершенно изуродованную жизненную реальность молодежи. Дескать, мы, учителя, все-таки должны как-то реагировать. Руки она положила на стол, соединив кончики пальцев, взгляд устремлен в стакан недопитого молока. Толстая золотая цепочка вибрирует на напряженной жилистой шее, а шея ходит ходуном, как будто у этой всегда такой сдержанной женщины выскочило из груди и застряло в глотке сердце. Именно у нее, этой умной, дисциплинированной, обычно такой энергичной биологини со строгим узлом волос. У нашей самой любимой, пользующейся всеобщим доверием учительницы. Да и как ее не любить? Говорят, у нее была даже связь с фрицем. Ей- богу, не вру, какая-то история с этим жутким доктором Мёкером. Секс в охотничьей хижине, Роберт Диршка лично засек их, о чем и оповестил весь педсовет. Она тогда пробивала свой экологический проект. Раздельные контейнеры для мусора в школе, экскурсии в леса и на луга с небольшими практическими заданиями для детей, помнишь?
Похоже, надо иметь много мужества, чтобы высказывать в этом кругу определенные мысли, если тема почему-либо не устраивает бывшего любовника госпожи Шнайдер. После подобных нарушений неписаного устава Фриц немедленно призывает коллег, цитирую, «вернуться на землю фактов». Читает лекцию о неолиберальном заговоре, порабощении, промывке мозгов, сексуальной эксплуатации, промышленном производстве потребностей, вещизме и шопинге. Дескать, универсум — это универмаг. А прочие благоговейно молчат.
Это тошнотворно, хотя, с другой стороны, Мёкер в чем-то прав. Но, милая Надя, ведь это все неинтересно, это ничто. Ничто. Это в чистом виде беспомощность, мы сейчас приедем, вступает Надя, как раз в этот момент. Враждебность, понимаешь, Надя, ученики как враги, к этому все и сводится. Воспитывать — значит рулить. А руль у них отобрали, у мекеров этого мира. Руль в руках зла, так они считают. Перед ними в классе сидит не группа учеников, а армия клонов. Такой выглядит в их глазах реальность. Для них каждый урок уже давно превратился в бой не на живот, а на смерть, значит — в бой! И они рады, когда уходят с урока целыми и невредимыми. Они довольны уже тем, что сумели, так сказать, на краткий срок обезвредить терминаторов, то есть вас. Выговорами, плохими отметками, прежде чем вы нажмете на клавишу регенерации и воскреснете из мертвых. Зомби, вот вы кто. В их глазах. И вы даете сдачи, так вам кажется. Они, считающие себя последними человеками, мало-помалу сами превратились в тот тип боевых роботов, который им видится во всех и вся. Боевая готовность номер один, в любой момент. А капитан Мёкер в этой битве имеет ранг старшего киборга по программированию воспитания. Неудивительно, что его выпуск всегда получает оценку по немецкому выше среднего балла. Бывшие рекруты и в самом деле благодарят его. Например, на встречах одноклассников. Ну да, они его ненавидели за авторитарный стиль преподавания, за цинизм, за беспощадную строгость. Но они говорят, это был лучший тренинг для будущей карьеры.
— Тормози, Франк, высадишь меня вон там.
Верно, мы же сидим в машине. Надины слова и впрямь вырывают меня из другого кино. Я снова неловко нащупываю ногой педали. Но, кажется, Надя уже привыкла к моему стилю вождения, так невозмутимо она реагирует в этот раз на резкое торможение и рывок, хотя инерция несколько раз подряд бросает ее на ремень безопасности. И вообще, я только теперь замечаю, каким невозмутимым тоном она меня перебила. Может быть, заскучала? Разнервничалась? Так или иначе, я понимаю, что мои разглагольствования не слишком ошеломили ее новизной. Тем хуже для меня. И все же в тот момент я вообразил, что в ее голосе послышалось нечто вроде одобрения. Солидарность в какой-то мере. Скажешь, я спятил? Вероятно, ты прав. Но когда мы останавливаемся у тротуара, она еще некоторое время остается в машине, явно давая мне шанс перекрыть мутный поток моего словоизвержения. Наверное, она укрепила меня в моем безумии. Неужели же так трудно совершить это еще раз? Вот сейчас возьму и обниму ее за плечи. Одной рукой. Чтобы осторожно и мягко положить на затылок другую, хотя признаю, что в этом уже есть, вероятно, некоторая настойчивость.
Или ты считаешь, спрашиваю я, все-таки осуществив захват, что мое место — в компании предпенсионного возраста? В этой богадельне, кружке Вальтрауд Вагнер? Среди маразматиков? Может, строго говоря, я должен сидеть за их столом? Где все, так сказать, умерли заживо? Я приближаю лицо вплотную к ее лицу, и мой голос становится почти шепотом.
Зато Надин изумленный, громкий смех звучит как смех опытной старшей сестры.
— А как насчет клуба нашей Олбрайт? Жизнь как военный парад?
— Клоунада, Надя, клоунада.
— Олбрайт каждый день обходит дозором верхние этажи, и чтобы все двери в классы были открыты. Ты хоть раз это видел? Грудь колесом, подбородок задран. Как у фельдфебеля. Даже первоклашки ее передразнивают. Собираются у нее за спиной и маршируют следом на полусогнутых.
Надя отчаянно жестикулирует. Лихорадочно. Ага, она хочет стряхнуть мои руки — так я это понимаю. Конечно. И немедленно их убираю. Как бы случайно. И почти инстинктивно нахожу шутливый тон. Я принимаю подачу:
— Раньше, говорят, она была очень влиятельной.
Надя отбивает мяч:
— Этот ежедневный марш утят с наседкой впереди. Умора, Франк. Особенно когда она что-то замечает, сопит, оборачивается и начинает орать и ловить их: «Негодники, мерзавцы, — хрипит она. — Ах вы, маленькие преступники».
— Школьный дракон. Пережила многих директоров. Говорят, они все ходили перед ней на задних лапках.
— «Олбрайт, пещерный человек! Сгинь, привиденье, в свой каменный век!» — вот что о ней всегда поют.
— Уль и Хехт до сих пор увиваются вокруг нее. Кавалеры старой школы.
— А ты вспомни передовицы в «Нью-Йорк таймс» по американской внешней политике. На каждом втором уроке английского. Оттуда они и взяли ее прозвище.
— А ты думаешь, почему они так выпендриваются? Уль напяливает огромные галстуки-бабочки в горошек. Непостижимо. Каждую неделю является с букетом на утренние посиделки за кофе. А Хехт притаскивает коробки конфет, и сам жует, и другим сует, мне тоже. Хотя я еще в жизни не взял ни одной. У него пальцы похожи на сосиски. И от него не уйдешь. Торчит возле учительских шкафов, как таможенник.
— Чавкает даже на уроках математики. А ты обращал внимание, что его бакенбарды ерзают вверх-вниз, а в ноздрях огромные пучки волос? И вечно он что-то жужжит про себя. Ж-ж-ж-ж… ж-ж… ж-ж-ж. Просто не может заткнуться.
— Пока не упадет замертво. Ни с того ни с сего. Прямо на месте. С добродушной, рассеянной улыбкой, как всегда.
— Вообще-то он симпатичный старый дед.
Вот так мы и трендим о том о сем. И все-таки я не могу отделаться от своей детской печали. И наконец с нервным смехом спрашиваю, неужто и меня ждет такое же будущее, то есть такая же смерть. Неужто это все неизбежно светит и мне? И может, я заблуждаюсь, думай что хочешь, любезный мой приятель, но, боюсь, она и в самом деле прониклась моим до смешного подавленным настроением. Потому что, уже открывая дверь, она еще раз решительно наклонилась и легко коснулась рукой моего лба.
— Ну, до завтра, — говорит Надя. И потом она исчезает.
— До завтра.
