попадает под его обаяние — Генри Миллер в то время — перебивающийся случайными заработками писатель, не издавший еще ни одной книги. Анаис Нин — несколько экзотичная, тем не менее вполне респектабельная жена своего мужа, миссис Хьюго Гилер, занятая ведением хозяйства, посещением магазинов и ателье, а также светских мероприятий и богемных вечеринок. Миллер пишет «Тропик Рака», она — свой дневник. Прочитав его страницы, Миллер говорит Анаис, что она — настоящий писатель.
Прочитав страницы его романа, она заявляет Генри, что он — гений. История сложных взаимоотношений Анаис Нин с четой Миллеров (вскоре она сближается и с женой Генри Джун) изложена в ее дневниках за 1931–1934 гг., с которыми мы и знакомим наших читателей, и в повестях «Генри и Джун» и «Дом инцеста», являющихся фактически страницами «неочищенных дневников».
Последние годы жизни Анаис Нин провела в США, отдавая много сил женскому движению, продолжая писать книги, выступая с лекциями по всей стране. Выходят ее книги, выходят тома «Дневников», их переводят на многие языки мира, Анаис Нин становится одним из самых читаемых писателей. По-разному относятся к ее творчеству, но равнодушных нет.
Она умерла в Лос-Анджелесе 14 января 1977 года. После кремации маленький спортивный самолет поднялся в небо над заливом Санта-Моника. Друг последних лет Анаис, Руперт Тоул, опрокинул урну с ее прахом над волнами Тихого океана. Она всегда старалась быть как можно ближе к большой воде.
Известная американская романистка Эрика Джанг пишет об Анаис Нин, что нет другого автора, «кто бы рассказал о сексуальной стороне жизни женщины так откровенно». И в то же время, по словам биографа Анаис Ноэль Райли Фич: «ни одна женщина не оставила такого обширного протокола внутреннего мира творческой личности». Значение Анаис Нин в истории литературы заключается в том, что она, выдающийся автобиограф, исследователь женской души и связующее эволюционное звено между Гертрудой Стайн и поколением битников. А мир откликнулся на такое явление, как Анаис Нин, несколькими пародиями, в числе которых «Две сестры» Гора Видала, его же «Прямо с Голгофы», и пространным романом Дарвина Портера «Венера»; а еще созданы шесть книг, посвященных ее творчеству и жизни, и два с лишним десятка университетских диссертаций, а еще марка французских духов «Анаис»… и легенда.
В России первые переводы из Анаис Нин Появились только к концу девяностых годов. Сначала это были сборники ее эротических новелл. В 1998 году издательство «Гелеос» выпустило сборник, в котором помимо эротики были фрагменты «Дневника» за сороковые годы и новеллы из книги «Под стеклянным колоколом». В настоящем издании читатель познакомится с «Дневником» 1931–1934 гг., очень важного периода в биографии Анаис. Но помня об оценке ее творчества Генри Миллером, переводчик снабдил издание «Дневника» комментариями, где содержатся сведения, почерпнутые из вышедших после смерти Анаис ее дневниковых записей, ее автобиографических новелл и повестей, из воспоминаний ее современников. Эти сведения дают дополнительные штрихи к портрету незаурядной писательницы, «тысячеликой женщины» Анаис Нин.
Дневник 1931–1934 гг.
Зима 1931–1932
Лувесьенн похож на тот городок, где жила и умерла госпожа Бовари. Ему много лет, и он совершенно не тронут современной жизнью, никаких перемен. Построили его на холме, возвышающемся над Серой. В ясные ночи видны огни Парижа. В Лувесьенне древняя церковь, господствующая над кучкой домишек, улицы, мощенные булыжником, несколько довольно обширных частных владений с особняками и замок на самом краю городка. Один из этих особняков когда-то принадлежал мадам Дюбарри. Во время Революции любовника мадам гильотинировали, и его отрубленную голову перебросили через увитую плющом ограду в сад этого особняка. Теперь здесь собственность Коти.
Со всех сторон Лувесьенн окружают леса, в которых когда-то охотились короли Франции. Большинство особняков принадлежит очень толстому и очень старому скупердяю, словно списанному с одного из бальзаковских скряг. Он дрожит над каждым сантимом, мучается, когда ему указывают на необходимость ремонта в том или другом месте, подолгу обсуждает эту проблему, но всегда кончает тем, что оставляет свои дома разрушаться от дождей и снегопадов, металл ржаветь, дерево плесневеть, а сады зарастать сорняками.
В окнах домов торчат старухи, глазеющие на прохожих. Улица, петляя, сбегает к Сене. На берегу реки таверна и ресторан. По воскресеньям сюда съезжаются парижане пообедать, нанять лодку и пройтись на веслах по Сене, как это любил в свое время Мопассан.
По ночам лают собаки. Из садов доносится запах жимолости, если это лето, и прелой листвы, если это зима. Слышится свисток паровозика, снующего между городком и Парижем. Старый-старый поезд, он привозил сюда отобедать на деревенском воздухе еще героев прустовских романов.
Моему дому две сотни лет. У него стены в ярд толщиной, у него большой сад, широченные железные ворота для автомобилей и маленькая железная калиточка для людей. Сад расположен позади дома, а перед домом покрытая гравием площадка, увитый плющом бассейн, в нем сейчас полно грязи, и бездействующий фонтан торчит посредине, словно кладбищенский памятник. Колокольчик у ворот звенит, как гигантский коровий бубенец, и еще долго после того, как за него дернут, он качается, и эхо отвечает ему. Звонят; наша Эмилия, испанка, нанятая в прислуги, распахивает ворота, и автомобиль скрежеща колесами, въезжает на гравийную площадку…
В доме двенадцать окон, глядящих в мир сквозь деревянные, в плюще, решетки. Одно окно посажено посередине лишь для симметрии, но мне часто снится таинственная комната, которой нет на самом деле за этими, всегда закрытыми ставнями.
За домом огромный, дикий, неухоженный сад. Мне никогда не нравились ухоженные сады. А в самом конце просто кусок леса с ручейком, с крохотным мостиком, плющи, мох и папоротник.
День начинается всегда со скрежета гравия под колесами автомобиля.
Руки Эмилии распахивают ставни, и день входит ко мне.
Вслед за скрежетом колес по гравию я слышу лай нашей немецкой овчарки Банко и утренний перезвон церковных колоколов.
Я гляжу из моего окна на большие окрашенные зеленым железные ворота, и они кажутся мне воротами тюрьмы. Конечно, это вздор — я ведь знаю, что могу уйти отсюда, когда захочется, я знаю и то, что человеческому существу свойственно возлагать на предмет или личность бремя стоять преградой на пути, человеческому существу всегда мешает освободиться что-то или кто-то, хотя причина этой несвободы лежит в нас самих.
Зная это, я все-таки часто стою у окна, всматриваясь в закрытые железные ворота, словно надеясь созерцанием преодолеть свои внутренние преграды на пути к полной жизни, к жизни, раскрытой нараспашку.
Никаким количеством масла не справиться с ревматическим скрипом железных ворот, они гордятся своей двухсотлетней ржавчиной.
А вот калиточка сбоку — на нее свешивается плющ, как свешивается растрепанная челка на лоб разбегавшегося ребенка — она выглядят сонно и чуть-чуть хитровато. И она всегда приотворена.
Этот дом я выбрала по многим причинам.
Он, подобно дереву, как будто вырос из земли, так глубоко умостился в этом старом саду. Под домом не было погребов и полы лежали прямо на грунте. Ступая по ковру, я ощущала под ним землю. Здесь я могу пустить корни, срастись в одно с домом и садом и впитывать в себя их соки, как растение.
Первым делом я очистила от грязи бассейн и починила фонтан. И увидела, что дом ожил. Фонтан запрыгал, заиграл, и на душе стало радостно.
У меня было такое чувство, словно мы готовимся к явлению любви: воздвигаем шатер, разворачиваем церемониальные ковры, — словно я впервые должна создать чудесный мир, дом, в котором надо достойно принять почетного гостя.
