Двадцать лет. Из Лондона. Бросился в лестничный пролет с шестого этажа, за два месяца до того, как я приехал в этот отель. У него то ли несчастная любовь, то ли просто игла одиночества засела так глубоко, что Токио лишь слегка качнул ее и – та-рам! Сердце выскочило от боли и покатилось вниз по ступенькам, и единственное, что оставалось сделать этому молодому англичанину – это броситься вниз, за ним, чтобы успеть догнать прежде, чем кто-то в самом низу наступит на красно-серый пульсирующий мешочек черными начищенными ботинками…
Почему так? Почему они тут повсюду? Я иду по Рапонги. Самая длинная улица города, расчерчивающая полцентра пополам. Я чувствую ИХ везде. Жертв внутреннего одиночества.
Что-то не так в Токио. Мне бы очень хотелось спасти этот город. Отдать ему кусочек тепла и как-то расшевелить. Но вместо этого, возможно, я, как и многие, сам паду вниз и разобьюсь об асфальт перехода пентаграммы на Шибуя или стану мокрым пятном на светящейся вывеске CHANEL на Гинза. Ведь я думаю, что это город болен… а может, всегда был болен и умирал лишь я сам. А город тут ни при чем. Он лишь заставляет думать. Думать и думать… гонять в себе мысли – пинг-понговые шарики и делать сокрушительные выводы.
Когда ты открываешь окно и не видишь ничего, кроме медленно вращающихся лопастей вентиляционных труб соседнего здания, волей-неволей начинаешь задумываться о смысле своей никчемной жизни. Такой вот он, Токио. Честный Токио. Четкий Токио. И слабакам вроде меня здесь не место. Я бы точно вздернулся на шнуре от PlayStation… Но повезло, видимо, было много ниточек, держащих меня на поверхности. Была ОНА. Была ее улыбка. Были мечты. А сейчас? Сейчас ничего нет. А были ли они у пассажиров метро ветки Marunouchi? Держало ли их что-то? Или на самом деле им уже давно на все было плевать? Что было в голове у машиниста, только что начавшего свою смену?
Десять тридцать утра, и вагоны полны людьми. Все такие чистенькие и важные. Дамочки крепко, с достоинством, держат модные сумочки в руках, покачиваясь, будто сороки-переростки на ветках в такт движениям поезда. Рабочее утро. Белые рубашки, галстуки, строгие юбки и туфли-лодочки в тон сумкам. Они равнодушно поглядывают по сторонам, но за их равнодушием скрывается безнадежность. Они ненавидят каждое такое утро, но ни за что не признаются себе в этом. Лысеющие сорокапятилетние клерки, очень уставшие, несмотря на то что сейчас лишь начало рабочего дня, устали уже несколько лет назад, и им никогда не выспаться! Просто однажды они посмотрели на себя в зеркало и вдруг поняли, что – молодость прошла. «Как же я заколебался!» – сказал каждый из них, глядя на свое отражение. И это выражение лица навечно запечатлелось в морщинках-линиях. Они научились ездить на работу чуть позже, чтобы не давиться в «час пик», но и это их не спасает. Маска усталости, как проклятие, ее не снять. Она привинчена невидимыми болтами прямо к лобной кости. Терпи и неси свою ношу… Подростки-школьники, листающие комиксы. Девочка со слабым зрением из второго вагона вчера продала через Интернет свои ношеные белые шелковые трусы. А мужчина в темно-синем костюме из пятого вагона купил их. Они не знают друг друга, но так уж получилось, что они едут вместе в этом утреннем поезде. Ее трусы у него в портфеле. Он думает о них. Он борется с сомнениями. Ему хочется достать их прямо сейчас, при всех, и гладить, положив на колени. А еще он хочет пойти в церковь и покаяться… и больше никогда не покупать ничего подобного. Ему стыдно. У него есть дочь, которой вот-вот стукнет восемь лет. Он юрист. И он совершенно не понимает, что с ним происходит, и зачем ему вообще эта покупка… Двести восемьдесят три человека, включая машиниста. И у всех свои тараканы в голове. Они бы все легко сиганули в лестничные пролеты, дай им такой шанс! Отпусти их хоть на секунду, ослабь лишь на мгновения невидимые поводья. А чем они хуже кого-то другого? Такие же, как все. Тайны, секреты, переживания, угрызения, мечты. Полный набор. От сумасшествия, как и любого другого, их спасает лишь какое-то понимание собственной разумности. Именно разум не дает разбушеваться всем этим демонам, он держит в своих холодных лапах все эти мысли-тараканы и не дает им разбрестись по черепной коробке. Но разве могли все эти люди предполагать, при всех вероятностях своего будущего, что все закончится так? Все они думали о чем угодно, только не об этом…
По плоским мониторам в вагонах передавали новости культуры. Какой-то американский художник пару часов назад представил в холле отеля на Рапонги-Хиллс свою новую работу-шедевр. Он делился с миром своим невиданным талантом. Пассажиры метро косились на экраны, на которых вдруг застыла статичная картинка-репродукция его работы. А потом погас свет. И вообще погасло все. Они даже не испугались. Японское метро – очень безопасное место. За малейшими изменениями показателей наблюдают тысячи мощнейших компьютеров. Поезда метро – вовсе не самолеты. Они не пропадают. В туннелях не бывает бурь, и поезд не может вдруг исчезнуть подобно лайнеру над океаном. Тем не менее поезд отправился со станции Tokyo, но до станции Ginza так и не дошел. «Этого не может быть!» – воскликнул диспетчер, дежуривший в то утро перед огромным экраном, на котором бесконечным числом лампочек мигали все поезда, движущиеся по своим веткам.
– Этого не может быть! – пробормотал он и нажал кнопку, которую, надеялся, никогда не придется нажимать в своей жизни. Он остановил движение на всей линии. А потом снял трубку с черного старого телефона, который вчера обещали заменить на новый беспроводной аппарат, и дрожащим голосом сказал кому-то: – Код двадцать шесть четырнадцать! У нас ЧП! Состав тридцать четыре сорок семь пропал!
о. Бали, Юго-Восточная Азия
Когда я был маленький, очень любил книги Владислава Крапивина. Помню, буквально проглатывал их на завтрак, обед и ужин. И были в нескольких повестях такие персонажи – «иты» – марсианские воины, которым пришлось овладеть величайшим искусством аутотренинга, чтобы жить и воевать в суровых марсианских условиях. И маленький мальчик, герой книги «Застава на якорном поле» тоже овладел таким искусством. И терпел… Раз сумел двенадцатилетний пацан, то и я смогу. Надо просто сосредоточиться на чем-то другом. Отвлечься от боли. Или очень поднапрячься и представить себе, что на самом деле боли нет. Ведь был же летчик Маресьев, была еще куча героев, которые ломаные-переломаные продолжали воевать и еще совершали подвиги. А значит – это возможно. Значит, надо просто стать на время воином-итом. И я твержу себе: «Боли нет, боли нет, боли нет». И я отряхиваюсь от грязи и пыли и с удивлением обнаруживаю, что на мне практически совсем нет крови. Я ощупываю свою ногу, которая адски болит, но все указывает на то, что все-таки она не сломана. Возможно, я сломал пару ребер, но не ногу. Это отличная новость. Правда, судя по всему, назавтра я весь буду фиолетового цвета. Но это уже неважно. Главное, что я могу как-то продолжить путь.
– Ребята, подвезите меня! – говорю я русским из машины. Их «Судзуки Катана» тоже немного пострадала. Разбита фара, подфарник, и помяты капот и крыло.
– Мы не можем никуда ехать. И ты не можешь. У нас страховка! Машина прокатная! – зашипел на меня парень.
– Это же Бали! Вы просто заявите об аварии потом, да и все. Я очень спешу, – проблеял я, пытаясь подавить в себе разгорающуюся боль.
– Мы видели, как ты спешил… а что с байком твоим делать? – спросила девушка. – Она испуганно рассматривает меня, будто я не человек, а призрак какой-то или живой труп из фильма «Рассвет живых мертвецов».
– Да хрен с ним… с байком… на нем уже не ездить никому… Отвезите меня, пожалуйста, в Бедугул. Я вам потом денег дам на штраф в прокате. Обещаю. Мне очень надо СРОЧНО попасть в Бедугул!
– Но мы едем совсем в другую сторону, – ответил парень. – И мы вызвали «скорую»! Тебе, придурок! Мы думали, ты вообще помер… перепугал нас до смерти!
– Простите… Но это вопрос жизни и смерти. Мне очень надо попасть туда именно сегодня. А сам я уже никак не доберусь, – продолжил я уговоры.
– Нет… это нереально. Мы целый день разъезжаем по острову. Я, блин, устал уже… Мы ни разу нигде не присели… И если мы повезем еще и тебя, то вообще неизвестно, когда окажемся в своем отеле. – Парень демонстративно пошел смотреть повреждения на машине, показывая всем своим видом, что разговор окончен.
– Ну и хрен с вами… – прошипел я тихо. Надел кое-как рюкзак с обломками мака и фотоаппарата и, волоча ногу, сжав зубы побрел в гору по обочине дороги.
Позади меня тут же разгорелась ссора. Девушка обвиняла парня в бессердечности, а тот говорил, что я, мол, сам виноват, и везти меня куда-то в жопу мира сейчас нереально. В итоге добро победило зло, и меня вернули. Девушка догнала меня и попросила извинения за Максима (так звали ее мужа).
