— Чип.
А я в ответ, чуть громче:
— Чоп.
(Радиатор закипел.)
Обычно мы созваниваемся в среду вечером. Когда кончается эта муть по пятой программе, я встаю, беру телефон, перепираю его на диван и звоню Риккардо. Иногда он первый мне звонит.
Один из нас тут же снимает трубку: знает, что это звонит другой. Договориться о субботней поездке в автогриль у аэропорта. Сняв трубку, я сразу говорю:
— Чип.
На том конце слышно, как работает телик. Потом раздается голос Риккардо:
— Чоп.
Мы трогаемся. За рулем Риккардо. Он радуется тому, что молод. Одной рукой он ведет. В другой держит банку пива. Из окошка своей «Пунто» он наблюдает, как по смежной полосе нас обгоняют машины.
Нас вечно все обгоняют, потому что мы едем по полосе безопасности. Так оно вернее. Случись, насядет какой «Мерс», можно не дергаться: на полосе безопасности в ящик не сыграешь, будь спок.
Мы оба смотрим в зеркало заднего вида. Через пару часов Риккардо сам не свой от счастья. Поди, плохо, когда тебе сорок четыре. Раскатисто так он выпаливает:
— Чип.
Вот и я рад-перерад, что мне шестьдесят два. Живем будь здоров, грех жаловаться. И я откликаюсь:
— Чоп.
В автогриле, куда мы приезжаем по субботам, стоит автомат карамелек Smarties. Как его году в восьмидесятом там поставили, так он и стоит. И менять пока не собираются. Обшарпанный такой автоматишко. Окошко все раздолбано. Меняются только Smarties. Мы каждый раз берем по две коробочки.
Smarties — одно из лучших воспоминаний моего детства. Ну, когда мне было лет так семь-восемь-десять. Коробочки сейчас уже другие, а вот Smarties все те же.
Smarties все т
лот номер семь
Мы
Меня зовут Мария. Мне двадцать семь. Телочка. У меня есть золотое ожерелье. Мать подарила на первопричастие.
Я замужем. Ему тридцать два. Зовут Джакомо. Работает электриком в Милане.
Жить в Кормано нам не по нутру. Стены в нашем доме как будто из однослойной туалетной бумаги сваляны. Делали такую одно время. Сейчас делают двухслойную. Эта попрочнее будет. А вот стены у нас ей-ей как из старого пи-пи-факса: ни икнуть, ни пукнуть.
Потому тут никто ни с кем и не разговаривает. Синьор Каратти с двенадцатого этажа знает, что все мы знаем, что́ он говорит своему сынишке каждый раз, когда тот приносит пары. За них он наказывает сынишку: заставляет смотреть одну и ту же порнушку. Мы ее уже наизусть выучили. Вначале там минуты на четыре болтология, а потом групповичок: один ничего себе трех подстилок откатывает. Короче, под эту вот дуду: порнуха — раз, пары — два, синьор Каратти опускает своего отпрыска. Он велит ему не пищать, чтобы никто не услышал. Но слышат все. Мы знаем, что он там выкозюливает. И он это отлично знает.
Все мы знаем, что свидетели Иеговы с пятого этажа толкают какой-то торч. Баба-Иеговые эти свидетели. Синьора Делло слышит, о чем там шпарят которые к ним шастают. Не переставая.
Все мы знаем, что тот тип с пятого этажа, что напротив Иегованых свидетелей, лупит свою мать пинками под зад. Каждый день он говорит ей, закрой пасть, сволочуга, блядища, чтобы сдоить с нее бабуриков, чтобы сходить на футболяну, на «Интер», как будто «Интер» без выходных мячик шпыняет; он фанует за «Интер», он безработный с двумя дипломами, ему сорок два, и он вламывает охренительные поджопники своей матери. Каждый вечер.
И все-то мы очень даже знаем, что у семейки Меделино с восьмого этажа свои прибабахи. Когда мы садимся есть, они ложатся пулю забить, и не просто, а, ясное дело, с вывертом. На них и так все жильцы косо смотрят. В два часа дня нельзя спокойно телик посмотреть. Она начинает голосить, он говорит: сейчас я тебе в задок видеокамеру ввинчу, протащишься у меня с камерой в сиделке. Они, понятно, еще и на камеру снимаются, и всякое такое. Когда шпокаются.
Наш кооператив не такой, как печатают в еженедельнике «Мы». Мы если кукожимся, так ни одна собака не придет нас щелкнуть для какой ни то газетенки. Одни Меделино сами себя почем зря щелкают. Когда шпокаются. Нас никто не спрашивает, что мы думаем об успехе. А я вот что скажу: успех — это когда у тебя стены из пипифакса. Куда ни подайся, везде как в Кормано. Сел на батискаф — все уже в курсе. А нам и успеха никакого не надо, чтобы вот так-то облегчаться.
Иисус Христос
Пришлось разморозить Клаудио. Весь морозильник коркой зарос. Как купил — ни разу не соскребал. Кровь Клаудио повытекала из пакетиков и, поди ж ты, изгваздала мне морозильник.
У Клаудио вообще-то кровь в жилах играла. Еще бы — профсоюзный активист как- никак.
В цеху чуть заспорят — он уж в самой гуще. Говорильник раззявит — не остановишь. Во всем считал себя умней других. И тараторил без умолку, потому что одну за другой начитывал книжки, что стояли у него в комнате.
У Тельцов всегда так.
Обижают они других. Хотят все поменять. Не ловят силу Того, Кто ради нас в Благой день воскрешен.
Так что нечего язык мозолить. И других грузить нечего. Придет день — и все спасутся. Народ по три лимона на рыло заколачивать станет. Без всяких бенсов.
Типа с животными будем разговоры разговаривать. Трубы дымовые зацветут, и все болеть кончат. Этот Тот — Иисус Христос.
Мне ведь тоже обломно было замораживать брата. Но он гнобил мне душу, а рабочим спокойствие. Такой кипиш поднимал, когда слушал предвыборные политические платформы или смотрел по телику новости, что сбивал меня с панталыку напрочь.
А еще гремел, что я раб. Но я молчал. Потому что я не такой, как он. У меня своя гордость.
Он как в печатный перешел, еще активнее стал профсоюзничать, чем в прошлом годе. Меня зовут Ивано. Мне пятьдесят. Я — Рыб.
Я молился, чтобы после дневной Господь заметнул его под автобус. Чтобы он надо мной больше не висел.
Так что когда вечером он мыл посуду, я саданул его башкой о стенку и дубасил до тех пор, пока он не отбросил коньки. И в мире стало на заколебщика меньше.
Вырубил я телик и достал банку консервов. Там на крышке еще пингвины. На Северном полюсе. А может, на Южном.
Братановы кости я покоцал электроножом. Такие дарили в часовне Падре Пио, за восемнадцать тысяч, вместе с макаронами и шарфом, которые взял он.
Распихал их, значит, по целлофановым пакетам. Без резинок. Резинок не было.
Потом выкинул его злоебучие книжки. Трупакам они без надобности. И мне кой-какой роздых. Он там у себя в морозильнике не сегодня-завтра воскреснет вместе с остальными жмуриками. Ну, а я покамест без догонялова обойдусь.
В человеке кровь — что в гамбургере: лопаткой не отскоблишь. Типа смерзлась вся в морозильнике. Тогда я его разморозил. Тут братцу стало худо. А меня вот закоротило. Короче, я сам себя и чпокнул.
Когда я очнулся, там была больница, и были карабинеры. Того света не было. Балда в
