округлился от съеденного. Он смутным взглядом посмотрел на грязные вещи, торчавшие из рюкзака, и махнул рукой, — А! Потом…
Да, это все — неважно. Это все — потом… Потом…
На следующий день я проснулась от того, что мне на нос довольно сильно надавили. Я открыла глаза и увидела пятку Андрея. Оказывается, ночью я перевернулась на другую сторону кровати.
— Имей совесть! — я схватила его за лодыжку, чтобы не брыкнулся, и принялась щекотать ступню.
Он приглушенно рассмеялся с другого конца кровати и постарался поджать ногу.
— Знаешь, что мне приснилось? — он тянул ногу, но я не отпускала. — Мне приснилось, что я торможу!
— Пяткой?
— Нет, носком!
— А зачем мне на нос пяткой давил?
— Ну, так я же тормозил, ну!
— Святому — святое… — пробурчала я, подмяла, наконец, его ступню себе под подушку и решила было поспать еще, но нога вдруг вырвалась.
— Пора вставать! Уже одиннадцать!
— Ни за что! Буду спать, пока не высплюсь! — я зарылась под одеяло. Я еще слышала, как Андрей тихонько ходит по кухне, а потом снова заснула.
— А ты знаешь, что у тебя на цепи расстегнулся замок? — огорошил меня Андрей уже через два часа. Он успел осмотреть наших уморенных коняжек и сгонять их по очереди на мойку. — Понятия не имею, почему он не вылетел, и почему цепь не слетела! Как ты так ехала?
Я пожала плечами. Не иначе святитель Николай заступился. А иначе как объяснить этот удивительный факт? Цепь, расстегнувшаяся и слетевшая на скорости в сто двадцать, могла натворить много нехороших дел.
— А в остальном?
— А в остальном все нормально. Даже странно как—то…
А на следующий день маме стало плохо на дачном участке, и неизвестно, чем бы закончилось дело, если бы она была одна. Нам в этот день с утра хочешь — не хочешь, а пришлось сходу впрягаться в дачные хлопоты — полоть—пилить—рвать сорняки—удобрять. Хорошо еще, что всю поливку в теплицах взял на себя Андрей. Одна мама запросто могла бы начать таскать на грядки воду лейкой из четырех двухсотлитровых бочек. Мы специально купили ей для этой цели электронасос, но она его игнорировала из непонятного упрямства, объясняя это тем, что, мол, нечего его лишний раз показывать, а то сопрут. И если бы она поливала сама, то наверняка стало бы у меня одним родным человеком меньше на этой земле. А так — Андрей быстро засунул обмягшую маму в наш потрепанный «Жигуль», и через двадцать минут мы уже трясли за грудки какую—то медсестру в больнице скорой медицинской помощи, а я орала и размахивала журналистским удостоверением.
Маму откачали — гипертонический криз. Она слабо махала на меня рукой, лежа в палате предварительной помощи.
— Вот так всегда… Обычно лекарства под рукой. А тут — ничего…
Ложиться в больницу она отказалась наотрез, и мы её забрали через час, все еще серенькую, слабенькую, но, тем не менее, живую.
А вечером на семейном совете было решено, что пока она на дачу не ездит, а сидит тихой мышкой дома и принимает положенное в таких случаях лечение, для чего на дом был вызван наш замечательный участковый Раджинов, который обо всем расспросил, всю её осмотрел и, не чинясь, выписал самое лучшее лечение, о котором только знал.
Так мы с Андреем стали фактически хозяевами дачи до конца лета.
Меня все время не покидало ощущение, что надо мной смыкается капкан, и все это — и неудачное путешествие, и зарядившие дожди, и даже болезнь мамы — события одного ряда. Этого же ряда было еще одно событие, изрядно осложнившее нам строительство веранды — в садоводстве сгорел трансформатор, и мы остались без электроинструментов. Пилить доски и брус поперек мы еще могли, а вот как насчет того, чтобы распускать доски вдоль? Я поругивала Андрея, за то, что доски купил не той ширины, но в глубине души подозревала, что он тут ни при чем, просто снова Тот, Кто Там, Наверху, в Мире Горнем, хочет как следует, надолго, а лучше — навсегда, привязать нас к земле. Нет, не нас, меня. Андрей — крестьянский сын, он и так привязан и к этим грядкам, и к этому дому, и к этому вот, возведенному своими руками забору, к заботливо проложенному трапу и к старому, сделанному из лиственничных колод, столу под березами. Я же, частенько, оглядывая владения, испытываю не гордость, которую мне, как дачнику, положено испытывать, но некое смешанное чувство страха и отчаяния. Мне хочется сбежать, но бежать—то, собственно говоря, некуда. Особенно в дождь.
А проклятый дождь лил, лил и лил. Каждый день и почти каждую ночь. Ему было все равно, что испытывала я и тысячи, тысячи других людей. Ему были безразличны заболевшие помидоры и квелые огурцы, и уж совсем равнодушно поливал он краснеющую малину и крохотные, так и не налившиеся силой, слабенькие листики кабачков. Зато перла густая трава между грядок, декоративные лианы обхлестывали забор, по ночам сладостно—жутким воем изводили нас громадные соседские коты, а когда ночное небо становилось чистым, то небосвод щедро посыпало звездным дождем — Земля, неся на своем могучем хребте всех нас, стремительно летела через какой—то метеоритный поток, который был для неё, конечно же, ничем — золотистой дорожной пылью, которую она небрежно стряхивала с дорожного плаща и устремлялась все дальше и дальше. Вместе с ней в неизвестность летели и мы с Андреем…
По вечерам, сидя у окна уже почти готового дома, мы думали о том, что путешествие наше закончилось так неудачно по одной очень простой причине. Не было у нас инстинкта цели. Не было, как нет. Того инстинкта, который ведет человека все дальше и дальше, и заставляет его двигаться вперед даже тогда, когда это невозможно.
Почему не было? Мы так до конца и не поняли. Быть может, все дело было в том, что цель была нам уже известна, и не было в ней ничего нового, а может, мы сами со временем стали другими, и вот этого — рвать жилы и стискивать зубы — уже не хотелось. Нет, мы были способны на это, как и были способны на многие другие свершения и поступки, но как—то вдруг пришло осознание того, что потраченные силы и средства должны соответствовать цели. А значит, рвать жилы можно, но только и цель должна быть высокой.
…Надо головой громыхнуло. Я подняла голову и посмотрела на небо. Посмотрел наверх и Андрей, убрал под навес инструмент, подошел, встал рядом. Мы стояли на ступеньках старенькой развалюшки— времянки и молча смотрели, как перед нами разворачивается картина погодного «армагеддона»: с двух сторон неба черными татарскими ордами надвигались грозовые тучи. И было не понятно, чья сила страшнее…
Распадок вдруг затих, стало слышно, как звенят комары. Три березки в центре участка встрепенулись и тоже замерли, затихли, ощутив небесную угрозу. Полоска голубоватого неба на глазах исчезала. Стало темно. Не сводя с небосклона глаз, я нащупала горячую руку мужа.
Щетинясь копьями молний, погромыхивая невидимыми боевыми колесницами, тучи медленно, почти нехотя сошлись. Еще несколько минут ничего не происходило, а потом мы вдруг увидели, как атака захлебывается одновременно с двух сторон, и тучи скручиваются в тугое, черное полотенце, которое протянулось, перечеркивая небо от горизонта к горизонту. Остальное пространство было заполнено какой —то странной, сероватой массой, съевшей весь остальной небосвод.
— Что же это такое? — Андрей растеряно глянул на меня — величественное это зрелище происходило при полном безветрии, и от этого становилось торжественно и страшно.
Внезапно сероватое полотно прошила тонкая игла молнии. Она пронзила до земли неподвижный воздух и воткнулась в ворс черно—зеленого леса за белыми крышами. Распадок раскололся от грохота. Мы невольно присели. И, словно все только того и ждало, встрепенулась листва берез, где—то громыхнуло железом крыши, качнулись ветви слив, и несколько неспелых плодов сорвалось со слабых, старых веток. Вдоль переулка взвился вихрь уже пожелтевших мелких листьев.
