— Да. Замечательно. Вижу. Вы настоящий герой!
«Муж ее очень милый человек, мы познакомились и подружились», — позже писал Пушкин Алексею Вульфу. Но его почти затошнило от непосредственной близости этого милого человека, и он, отвернувшись, отошел прочь; генерал тяжело, но отчасти и недоуменно поглядел ему вслед.
Пушкин был рад, что в эти минуты Анны Петровны не было здесь: она еще не появилась. Это было невежливо, но он через террасу вышел на двор, отыскал бочку с водой и корец и, тщательно вымыв руки, вытер их носовым платком.
Ему было странно: сейчас он увидит Анну Петровну, но того волнения, восторга, раздражительной злости или мольбы, чем полны были его одинокие письма, — сейчас ничего этого не ощущал. А между тем он был истинно рад ее возвращению. Быть может, так было и оттого, что отвращение к мужу и жалость к жене теснили другие, более яркие чувства, но было еще нечто иное — точно бы кровь спокойно и крепко в нем отбивала: пусть будет что будет! Он возвратился в гостиную.
Генерал в это время разглядывал, наклонившись, альбом Прасковьи Александровны: видны были только его подбитые ватою бравые плечи, все еще прямая спина и широкие, круглые, бычьи бока. Анна Петровна входила как раз из противоположных дверей. На ней было легкое платье, изящные туфельки; свежие руки полуоткрыты. Шла она быстро и сразу, легко остановилась. Невыразимым очарованием снова повеяло на Пушкина, словно какая-то милая родная страна опять открывалась пред ним. Как ее можно было жалеть, когда она носит в себе эту полную и легкую радость! А муж? Он как репейник на платье: стоит лишь наклониться и, отодрав, кинуть
Она улыбнулась ему еще издали, чуть покосив милым смеющимся глазом на склоненную спину почтенного Ермолая Федоровича. Этот безмолвный и краткий их разговор заключал в себе все: и радость свидания, и призыв к осторожности, и, тем самым, признание, что есть что скрывать.
В эти немногие дни, пока супруги гостили у Осиповой, так и установились взаимные их отношения. С мужем Пушкин был то церемонен, то позволял себе изредка какую-нибудь словесную выходку. По отношению к Анне Петровне, кажется, сам генерал успокоился: и Пушкин и мадам Керн тщательно остерегались его недоброго взгляда. Больше всего досадовал Ермолай Федорович за то, что — «штатский! поэт!» — бил его в шахматы. Пушкин знал, что на доске защищаться труднее, чем нападать (как, впрочем, и в жизни), и опрокидывал Керна самыми дерзкими выпадами. Пожалуй, что только так он и переносил его близость, и ему доставляло большое удовольствие знать, что Анна Петровна на его стороне и радуется поражениям мужа. Отдаленно, пожалуй, это было как бы сражениями и из-за нее самой.
Все же изредка удавалось повидаться и наедине. Пушкин знал теперь ее планы и строил свои. В Ригу она вернется лишь ненадолго, уедет в Петербург; он про себя также решил — в Петербург непременно «удрать». Наконец, это не будут только слова, но и поступок! Оба они жаждали свидеться на свободе, и оба, смеясь, отвергли ее предположение — выдать замуж кузину Анету, чтобы иметь у нее прибежище.
— Выдать замуж Анету? Да и подумать об этом смешно. Она ж прирожденная дева!
В один из таких разговоров Пушкин спросил полушутя:
— Ну, а кузен?
— Ах, Алексей очень смешной! — ответила Анна Петровна. — И он вас не любит, боится.
Пушкин действительно был теперь рад, что она не последовала призыву его приехать в Михайловское. Он был после Пскова спокойней, увереннее, и самый проект посетить Петербург был связан теперь не с одной только Керн, но и с разными планами об устроении жизни по-новому: может быть, все же удастся на время покинуть Россию! Однако ж, когда была она в непосредственной близости и шло от нее живое тепло, он страстно мечтал об одном: видеть ее у себя в Михайловском… и забыть с нею обо всем и обо всех.
Такое свиданье и было. Только одно. Обстоятельства им благоприятствовали. Прасковья Александровна с генералом уехала к Рокотову на партию в вист. Звали и Пушкина, но он уклонился. Анна Петровна сказалась больной и заперлась у себя, а в послеобеденный час, убедившись, что сестры прилегли отдохнуть, вышла из дому будто гулять; никто ее не видал. Пушкин ждал в роще (не в той, где были вензеля); из осторожности, как было условлено, он не выходил за опушку, похаживая взад и вперед, как бы у запретной черты.
Весь этот день было тепло и ясно, предвечерняя мягкость лежала над озером. Доживая последние свои северные дни, аист стоял у самого берега, как бы неся почетную стражу, длинную, тонкую ногу поджав под крыло. Керн показалась вдали; Пушкин едва не кинулся к ней; но порыв свой сдержал. Она приближалась быстро, легко, точно гонимая ветром. И у нее было так: пусть будет что будет! Когда она была уже близко, Пушкин на месте не устоял. Он побежал к ней навстречу и на бегу принял в объятия.
В это свидание, короткое, страстное, они почти вовсе ни о чем не говорили. Ни словом он не обмолвился ни про мужа и ни про Вульфа, словно бы и на свете их не было! Было лишь жаркое дыхание милых уст, которые он целовал, целовал — как сбывшийся сон.
Свидание это прошло необнаруженным. Но оно не принесло с собою желанного разрешения. Что-то меж ними стояло, и Пушкин догадывался: Керн не могла переступить через чувства кузины Анны. Скрывать от нее было бы тяжело, невозможно; признаться — жестоко. Мужа решила она окончательно бросить и звала в Петербург Александра, зная, как это трудно.
Нечто подобное испытывал и сам Пушкин. Тригорское, Осиповы — не Анна, конечно, а прежде всего сама Прасковья Александровна — связывали его. Возникла бы ссора, разрыв, Тригорское было б отрезано, одиночество стало бы полным, невыносимым. Но с тем большею страстью мечтал он теперь о побеге: пока что в Петербург.
А вместе с тем, как и всегда, работе его это ничуть не мешало. Керны уехали в Ригу, и в Тригорском по-прежнему воцарились мир и согласие. Осень была хороша, писалось отлично; работал, гулял. На прогулке однажды припомнилась прошлогодняя такая ж пора и ее треволнения, ссора с отцом и как, пребывая в Тригорском, раз поскакал прямо в телеге за неизвестным письмом, находившимся в руках Сергея Львовича, и когда отъезжал — эти опенки, цветы, ему поднесенные Анной, осенние, и недовольный взгляд ее матери. Но, как всегда, Анна не трогала, лицо же Прасковьи Александровны, вставшее в памяти, невольно заставляло подумать о тех огорчениях, которые он ей причинял, и захотелось хоть несколько строк ей оставить на память. Она же и окна ему убрала на лето цветами… Иные из них еще доцветали.
Осипова была растрогана до глубины души, слушая это, а Анна ушла к себе плакать. Как же не плакать, когда решительно все шло мимо нее и даже Зизи получила чудесный подарок:
Пушкин однажды Анне признался, что начал стихи и для нее, а когда она попросила припомнить, заранее радуясь и трепеща, хоть одну только строчку, он произнес целых две:
Это ли не было горькой насмешкой? Но Анна была удивительной девушкой. Могла ль разлюбить она Пушкина? О, никогда! Эта злая для нее любовь все глубже и глубже оплетала своими корнями девическое ее верное сердце. А он ничего этого как бы вовсе и не замечал… Но хоть ценил ли?
Тем временем Пушкин наводил последний порядок и в книге стихов. Стихотворение «К ней» он вычеркнул вовсе: так в эту пору Керн в его сердце заменила собою Бакунину…
А между тем наступила годовщина Лицея.
Весь этот день он провел у себя, вспоминая товарищей. Он им предсказывал, что в будущую годовщину и сам явится к ним, единственным верным друзьям, ибо новые друзья ему изменили:
