— Доисторические люди. На камнях. В пещере. Тут мамонт, тут бизон, а тут — кукуруза.
Костя заинтересовался:
— Постой, так ты это из пещеры?.. Там же темно.
— Темно, а я разглядел. Как раз солнце было. Солнце туда, наверно, раз в сутки на полчаса заглядывает. И я подгадал.
— Да, повезло. — Костя в знак согласия покрутил головой. — Раз в жизни встал рано — и такая история. Здорово! Молодец! Ничего не скажешь.
Леша просиял. Похвала брата, хотя и сдобренная ехидцей, все равно стоила для него многого.
— Слушай, Костя, давай напишем, а? Вместе. В академию. Я знаю — «Москва. Академия наук СССР». За двумя подписями.
Предложение Леши явно озадачило Костю.
— В академию? Еще не хватало!
— А чего же? Чтобы ученые скорее приехали, не волынили… Пусть все посмотрят, перерисуют, изучат.
— Но-но, не дури.
— Мировое открытие, а он — «не дури»! — обиделся Леша. — Не хочешь, сам напишу.
Костя постучал пальцами по столу, помолчал, потом, как бы советуясь, произнес:
— По-моему, Леша, писать не следует. Рано.
— Почему же рано? Раз открытие, надо сообщить.
— Да, понимаешь, не солидно как-то: кочерыжка, и сразу бух — в академию… Вот если бы ты зерна нашел, как в Батикаве, — другое дело.
— Зерна, конечно, лучше, — согласился Леша. — Сам знаю. Были бы зерна, ого! Но их нет. Всю золу перерыл…
— Золу?! Чудак человек! Культурный слой поднимать надо. Где человек жил, там обязательно земля утоптана, замусорена. Это и есть культурный слой. Так его называют археологи.
Леша молчал. Леша о чем-то крепко задумался.
Новое утро на знакомом нам дворе начиналось, не предвещая никаких чрезвычайных событий. Мать развешивала для просушки белье, Костя заполнял выписками из книг двенадцатую по счету общую тетрадь, Леша гонял неизвестно где.
От белья несло свежестью и прохладой. Любуясь белизной простынь, мать закрепляла их прищепками и думала.
Думалось о многом.
О том, что вот ведь как странно с бельем — раз на раз не приходится. Кажется, все делаешь одинаково — и кипятишь, и полощешь, и синишь, но почему-то один раз получается лучше, другой — хуже. Степан, помнится, доказывал, что вода влияет. В воде, мол, дело.
Мать вздохнула. Шестой год пошел, как Степана схоронила, а будто вчера… И ребята подросли, и сама, слава богу, справляется на ферме, бригадирствует вместо Степана, на Доске почета висит, и недостатка ни в чем… а тоска. Костя даже вчера заметил. «Что-то, — говорит, — вы, мама, скучная какая?..»
Будто повинуясь зову материнских мыслей, Костя вышел на крыльцо, прищурился от яркого солнца, потянулся, сделал для разминки несколько движений.
— Подыши, подыши, Костенька, — сказала мать. — Засиделся очень.
— Что делать, диплом… Надышусь, когда сдам.
Ответив так, Костя пересек двор, приблизился к забору, критически оглядел проветривающуюся на штакетинах батарею разнокалиберных кринок и глечиков и остановил свой взгляд на округлой посудине с крутыми боками — истинном произведении гончарного искусства.
Мать издали следила за ним. Не понимала, почему сын заинтересовался горшками, но и не тревожилась. Лешку близко бы не подпустила, а за Костю чего же беспокоиться?
Но выяснилось, что беспокоиться следует. Крутобокому глечику грозила беда.
Костя снял его, повертел перед глазами, уселся в холодке под стенкой сарая, вынул из кармана напильник и стал водить по горлышку посудины в том месте, где оно у?же всего.
За развешанными простынями мать этого не видела. Зато, когда Костя достал из-под застрехи сарая железный шкворень и ударил по надпиленному верху, звон разбиваемой посудины дошел до нее.
Отогнув простыню, мать в испуге всплеснула руками:
— Да ты что, очумел?!
И, увлекая за собой развешанное белье, мать кинулась спасать глечик.
Поздно. От горлышка ничего не осталось. Глечик превратился в кувшин. Несколько странной формы, без ручки, но кувшин. Костя смотрел на свою работу с полным удовлетворением.
А матери было жалко глечика. Чего это Косте вздумалось?
— И не стыдно? — с укоризной произнесла она. — Вот уж не думала. Озорничаешь, будто маленький.
— Это мне, мама, для диплома.
— Ну, коли для диплома… — Мать просияла. Все становилось на свое место. Что нужно, то нужно. Какой может быть разговор!
Дальше Костя повел себя еще более странно.
С изуродованным глечиком в руках он подошел к оцинкованному ведру, где мать крахмалила белье, заглянул и без всяких раздумий, будто делает самое обычное дело, окунул глечик в крахмальную гущу.
— И это для диплома, Костенька? — испуганно спросила мать.
— Для диплома, мама.
— Ну-ну… — В голосе матери звучала растерянность. Окончательно она растерялась, когда увидела, что последовало за этим.
Подождав, пока с крутых глиняных стенок стечет лишний крахмал, Костя старательно вывалял кувшин в пыли. Пыль налипла толстым неровным слоем. Скромный глечик напоминал сейчас что угодно, но не посудину, в которой еще недавно хранилась сметана.
У матери уже не хватало слов.
— Господи! — с трудом выдавила она из себя, наблюдая за действиями сына. — И чего только науке не требуется!
Науке, видно, в самом деле требовалось многое. Костя не удовлетворился сделанным, он посматривал в сторону летней печи.
На летней печи, под навесом, в большой эмалированной кастрюле варился борщ, знаменитый кубанский борщ, равного которому во всем мире нет. Костя подбирался к нему. Во всяком случае, так показалось матери.
И тут она не выдержала, взбунтовалась, подбежала к кастрюле, протянула над нею руки и закричала:
— Не дам! Не пущу! Отойди лучше!
— Да что вы, мама? — удивился Костя. — Мне борщ ни к чему.
Сказав так, он открыл дверцу печки и сунул кувшин в огонь. Густая копоть сперва столбом поднялась к небу, потом черными точками стала метить белье.
Мать замахнулась на Костю половником. Никогда еще она так не сердилась на своего старшего, как сегодня. И тут же спохватилась: ведь над дипломом работает человек. Мало ли каких опытов диплом требует.
Половник отложила, молча стала собирать белье.
Костя помогал. Вид у него был смущенный. Даже покраснел будто.
С крыльца сказал:
— Вы уж меня простите, мама.
