– Кажется, – скажет, подозрительно щурясь, классический литературовед, – я начинаю догадываться...
– Да, – отвечу я, нимало не смутясь, – можете называть это конспирологией, но в сочинениях Шекспира, Пушкина, Мандельштама, Булгакова – во всяком случае, у титанов, творивших в условиях благословенной тиранической цензуры, в давильне которой только и крепчает вино таланта (действие равно противодействию – ехидно напомню возмущенным лирикам), – в этих сочинениях скрыто на порядок больше того, чем выкопали уважаемые Аникст, Гаспаров, Чудакова и другие профессиональные археологи литературы. Но Шлиман был непрофессионалом, однако...
Однако я произношу речь не в защиту дилетантов, а в защиту писателей. Потому что часто они богаче умом, чем считают их исследователи. Меня умиляет формула, эмпирически выработанная отстающими, – мол, художник в гении умнее человека. Иными словами, писатель сам не отдает себе отчета, как он творит, потому что через него творит Творец. Несогласие писателя с собственной тупостью, как вы понимаете, лишь подтверждает критическое правило.
После исключения из процесса автора как сознательной личности, превращения его в сомнамбулического медиума, слепца, ведомого неким божественным вдохновением, литературоведение берет на себя толкование литературы, но уже на своем – облегченном – уровне понимания...
Теперь, когда необходимое вступление сделано, плавно перейдем к именователю премии Ивану Петровичу Белкину и, не задерживаясь на нем, минуя ряд посредников – рассказчиков, издателя, ненарадовского помещика, – к господину сочинителю Пушкину А. С. И тут, сами того не желая, натыкаемся на острый вопрос о качестве прозы поэта.
Проза поэта и поэзия прозаика – темы вообще болезненные, и мы, изловчившись, увернемся от соблазна обругать и тех, и этих. Будем придерживаться широкоцеховой солидарности поэтов и прозаиков, дружащих против невдумчивых литературоведов, и на примере повестей покойного Ивана Петровича покажем, как много зависит от неправильно составленного критического уравнения.
Урон от литературоведческой халатности огромен. Пример Пушкина здесь как нельзя кстати. Набравшись, наконец, храбрости, скажу: повести Белкина при первой встрече заставили меня, тогда еще школьника, согласиться с футуристами по вопросу о месте на пароходе современности. С юношеской наглостью я подумал, что Пушкин как гений, конечно, имел право на прозаическую прихоть, но не на такую же! Через энное количество лет, узнав, что Пушкин читал Стерна, я с еще большим недоумением взглянул на эти повести, писанные не летящим почерком, а скорее детскими каракулями, местами небрежно правленными взрослым пером. Тут еще и младшие современники Лермонтов с Гоголем стояли рядом отечественной укоризной родителю Белкина.
– А где, спрашивается, – вопрошал я Историю еще годы спустя, – были друзья поэта, их кислые лица при чтении? Ан нет – друг Баратынский ржал и бился. Ну, знаете, А. С., – либо я, либо такой друг! – возмутился я, будучи к тому времени если не запанибрата, то почти на дружеской ноге с автором Ивана Петровича. Вспоминая о субординации и возвращаясь на свое место, поясню, почему мне мнилась такая близость. Потому что, глубоко внедрившись в лабиринт из пересечений пушкинских линий жизни и литературы, вдруг понял, что уже топчусь в таких коридорах, где на полу вековая пыль и никаких следов литературоведов, а впереди брезжит или полный свет, или полная тьма – что-то истинное, а не просто правдивое или правдоподобное. Общее уравнение «текст равен жизни автора, помноженной на коэффициент таланта» после подстановки необходимых и достаточных пушкинской биографии начало выдавать решения, открывать неизвестные. И оказалось, что, как ни меняйся строй, как ни приходи на смену литературоведам в шинелях литературоведы без оных, а Пушкин зря мучился, сочинял, вкладывал... Зачем «Борис Годунов», о чем «Медный всадник», кто на самом деле Моцарт, а кто Сальери в одноименной маленькой (а на самом деле – большой) трагедии, где золотая середина между царем и цареубийцей, где та мнимая точка, в которой ты совершенно свободен, – эти и другие вопросы не возникают, потому что считается: прошлое застыло в камне, и не надо его ковырять и царапать.
Но позвольте, – задаюсь я робким вопросом, – а что делать с Белкиным? Надо же объяснять вновь прибывающим молодым, что эта проза, так похожая на нынешнюю литературу «для домохозяек» (и где они видели таких домохозяек?) или на индийское кино, которое во все века – индийское, – что на самом деле это пародия, отчего и ржал и бился Баратынский, знавший объект пародии. Надо же уважить автора и вернуть утерянное по недосмотру. А утеряна ни много, ни мало часть репутации гения. Не думаю, что он бы согласился на такой купаж, – мол, от него не убудет. Убудет. Одно дело, когда школьник знает, почему стиль этой прозы именно таков, и совсем другое, если ему скажут, что это гениальная проза гениального Пушкина, – так недолго и жизнь впечатлительному подростку испортить, он же ориентацию потерять может, заплутать – где гений, а где иной.
И не важно сейчас, кого пародировал Пушкин в повестях Белкина, – есть уже на эту тему работы (по иронии судьбы, именно «литературовед в шинели» подошел ближе всех). Важно другое. А именно – риск писателя, отдающего реке времени текст с запечатанной в нем тайной в надежде на умеющих читать рыбаков будущего. И, как видим, надежды его в очень многих случаях не сбываются – рыбаки либо не умеют читать, либо не знают, что такое принцип дополнительности, когда литература дополняет биографию писателя, а биография объясняет его литературу. Вот в постсоветском литературоведении появились, например, новые подходы к «Горю от ума», где робко предполагалось, что Чацкий вовсе и не положительный герой. Но для этого не нужно быть филологом семи пядей – достаточно вспомнить историю реального Чаадаева и сравнить ее с историей литературного персонажа Чацкого.
После решения некоторых частных случаев уравнения Пушкина решил было я донести до любознательных, о чем на самом деле (по-моему, естественно) писал поэт в последнее десятилетие его жизни. Поскольку разразиться статьей на эту тему тогда еще казалось мне неэтичным – истфаков с филфаками не кончал, – то написал я рассказ, назвал его, как полагается, «Пророк», опубликовал и начал ждать реакции. Ее не последовало. На прямые вопросы пожимали плечами – да, видно, что с Пушкиным связано, и что? и зачем? а что там нового может быть?
И таким было восприятие расшифрованного текста, легко, казалось бы, усвояемой выжимки. Эксперимент подтвердил все те же опасения – не читали, и не будут читать, а если кто и прочтет, то ничего никому не докажет. Потому что первое слово дороже второго. А писатель, таким образом, оказывается в ловушке собственного ума – или его излишка, той прибавки, дельты, на которую он умнее среднего, пусть и профессионально обученного, веда. Все, что он тщательно задумывал, вкладывал, подгонял, оставлял кончики, за которые должен был потянуть тот самый любознательный читатель, чтобы размотать все смотанные и спрятанные смыслы, – все это оказывается никому не нужным, и так сложно устроенное произведение приходит к будущим читателям одной своей оболочкой, которая без учета ее настоящего содержания выглядит странно – как шекспировский «Гамлет», пушкинские «Повести Белкина» или «Сталинская Ода» Мандельштама. Но человечество не замечает подмены. Оно привыкает жить с гениями, которых загнала в рамки наша любовь к немудрящему, понятному нам слову.
Изменить порядок вещей нельзя – он сложился давно, когда появились писатели и читатели. Но писатели могут извлечь из этого порядка уроки. Эти уроки просты и эффективны. Не нужно делать ставку на ум читателя, не нужно ничего прятать и закапывать, пока твое слово свободно. Искать скрытые смыслы в литературе – удел живущих в те времена, когда слово художника может стоить ему свободы, а то и жизни (такие времена возвращают художнику самоуважение, которое он теряет в период свободы, – так и дышит Творец в своих тварях и творениях).
А в наше время писателю нужно писать очень простые вещи, в которых нет потайных карманов, двойных стен или дна, где зазор между формой и содержанием минимален, где форма обтягивает содержание, как тонкая перчатка... Рецепт успеха – не перед читателем, а перед самим собой, своим демоном, – в искренности, в собственных слезах над вымыслом, который и не вымысел вовсе...Все что нужно, это рифмовать вечные «кровь» и «любовь». Только делать это талантливо, с умом и сердцем.
Помимо всех преимуществ – такой литературе не нужны посредники между писателем и читателем. Разве только издатели. Но о них – в следующий раз.
Андрей Немзер
