однажды назвал его публицистику эмоциональной и «неумной». Кажется, Прилепин и сам готов принять этот упрек, по крайней мере, он оговаривается, что написано все это «на коленке, в режиме перманентного цейтнота». Странная оговорка для профессионального журналиста и профессионального писателя, и вот что забавно: иные пассажи авторского предисловия к прилепинскому сборнику «Terra Tartarara» напоминают «издательскую» статью (фактически – авторское предисловие) к собранию Дениса Давыдова, «поэта- партизана»: «Большая часть стихов его пахнут бивуаком. Они были написаны на привалах, на дневках, между двух дежурств, между двух сражений, между двух войн; это пробные почерки пера, чинимаго для писания рапортов начальникам, приказаний подкомандующим». Иначе говоря, «за слова меня пусть гложет, за дела сатирик чтит...», существует некая параллельная биография, не писательская, но реальная «боевая» жизнь, а за «пробные почерки пера» не судите строго... Но уже в давыдовские времена такого рода вещи почитались за архаизм: в эпоху профессиональной литературы «слова поэта суть его дела». И прилепинская недодуманность – не поза, он просто не умеет по-другому. Его разделение-неразделение писательского и медийного тоже отчасти недодумано. Но, судя по всему, непоследовательная разночинская игра между либералами и почвенниками Прилепину-писателю на руку. В итоге его празднуют и те, и другие. Эффектный монтаж с «жирными» метафорами, с убедительно говорящими и неубедительно действующими персонажами почитается отныне за новый «психологический реализм».
Прилепин, повторим, модный писатель, и он следит за модой. Он берется за модный жар – биографию и выбирает нетривиального персонажа, «теневого» советского классика и академика Леонида Леонова. В одном из интервью Прилепин говорил, что не сам выбрал героя, что Дмитрий Быков ему выбрал, но... «как он угадал»! Прилепин в самом деле полюбил своего героя, но вряд ли в силу близости писательской и стилистической. (Биография, к слову, худо написана.) Леонов в молодости экспериментировал со сказом и сложно выстроенной системой рассказчиков, потом получал Сталинскую премию за идеологически выверенные антиинтеллигентские романы про вредителей, в конце жизни искал Бога, испытывал дьявола и интересовался космосом. Но как к нему ни относись, Леонов был и, что важно, понимал себя как «мастера слова» в традиционном русско-классическом смысле. У Прилепина другие образцы и другая, как видим, школа, зато его занимает биографическая и политическая интрига, «огромная игра» писателя с властью, вообще то, что есть в литературе от политики, «от лукавого». Я тут, пожалуй, процитирую прилепинского друга и учителя:
Я помню, что длинные стихи Дмитрия Львовича Быкова про жизнь, которая «выше литературы», кончаются неубедительным пуантом о «единственном прибежище». Прилепин тоже в своих интервью регулярно открещивается от политики (особенно от той, что за кремлевскими стенами) в пользу литературы. Но уж больно правильно и умело выстроен медийный образ «писателя Захара Прилепина», и, можно не сомневаться, – вся эта «огромная игра» потом войдет в учебники по литературному пиару. Что же до литературной истории, то повторю: тут интереснее собственно читательский запрос. Юношам, обдумывающим житье, и впечатлительным девушкам (патриоткам или либералкам – это все равно) нужен картинный писатель-мачо из гущи народной. Бритоголовый прозаик из Нижнего Новгорода с медальным профилем, любимец светских фотографов, в биографии которого ОМОН, Чечня и НБП. В меру брутальный, в меру симпатичный, в меру вторичный. Похожий совсем не на тех, на кого ожидаешь при такой биографии и такой репутации.
Зайончковский: «современная идиллия»
Зайончковский категорически не похож на Иличевского и Прилепина, он в принципе мало на кого похож. Он ни разу не «медийный», он скорее аутист, он по природе своей «немодный», даже в те недолгие моменты, когда о нем модно было говорить. «Умные» и «продвинутые» не найдут в нем глубоких мыслей, многоречия и многознания. Его романы не похожи на романы, пересказать их можно в двух словах: там по большому счету ничего не происходит. В его биографии нет МФТИ, Чечни и ОМОНа. Зайончковский родился раньше, в литературу явился позже, его появление было совершенно неожиданным, и, видимо, от внезапности и непреднамеренности события критики (очень разные, кстати говоря) издали дружный вопль, что-то вроде: «новый Гоголь явился». Рецензент из питерского «Прочтения», помнится, объяснял, что автор «Сергеева и городка» – «современный Гоголь, сдержанный и политкорректный», что именно так должен был выглядеть «Гоголь сегодня», а провинциальные истории Зайончковского – это истории о том, что «удивительное рядом» и что в «регулярной повседневности» случаются чудеса. Хотя трудно сказать, что в этом «городке» на самом деле случается и случается ли вообще. Повседневность там есть, а вот чуда – в гоголевском смысле – нет, конечно. Сергеевский «городок» из первой книги – такой себе заштатный советский городок при заводе (ПГТ – так, кажется, это называлось) со своими бараками, со своими сугробами, заброшенными котельными и пьющими работягами. Там своя жизнь, и если есть в ней что-то, чего мы не знаем, а автор знает и Сергеев знает, – это ее внутренний, отдельный от всего ритм, та самая русская жизнь, которая происходит «по ту сторону телевизора», происходит сама по себе, независимо ни от чего. Вопреки нелепому издательскому слогану («книга о вкусной и здоровой жизни») она не здоровая, но и не то чтобы больная, она не «вкусная», но и не ужасная, нормальная такая жизнь, ничего похожего на «национальную катастрофу». Последняя глава «Городка» называлась «Растительная жизнь», и она действительно должна напомнить о «Старосветских помещиках». Идея в том, что это жизнь, которая не «за стеклом», это жизнь «по ту сторону телевизора»:
Мы непросты. Мы научились греться у телевизора, как у камелька. Нас невозможно напугать и очень, очень трудно разозлить. Ветер налетел и... стих – увяз в дремучем лесу. А телевизор – он же такой маленький, меньше собачьей будки, в которой скачут блохи. Мы усмехаемся миру, копошащемуся в ящике, зеваем и уходим спать.
Здесь еще характерна интонация, абсолютно естественная, идущая вслед за языком, а не за приемом. Такое ощущение, что человек, написавший «Городок» и «Петровича», пропустил все литературные искушения ХХ века, оставшись с классическим домашним чтением от «Нивы».
«Сергеев...» был первым «романом» («роман» в случае «немодного писателя» Зайончковского – не более чем маркетинговая бирка и издательский ход, фактически – цикл историй со сквозным героем). Статью о последней книге («Счастье возможно») я когда-то назвала «Обломов нашего времени». Там тоже была издательская бирка: «роман нашего времени», и это был очередной «псевдороман». Романы нашего времени выглядят иначе, – с бурным экшном или, по крайней мере, с мистическими откровениями и с модными аллюзиями на борхеса-набокова. Сейчас «так носят». Зайончковский ничего такого не «носит», романов в привычном смысле – не пишет, на «героя нашего времени» его протагонист не тянет. У него, кстати, даже имени нет. Да и сюжета в этом «романе нашего времени» нет: есть прозреваемый персонажем-писателем разлад между людьми «мыслящими» и «деятельными». От «мыслящего» писателя уходит «деятельная» жена. К такому же «деятельному» и успешному человеку по имени Палыч. У Палыча – «Гелендваген». А у писателя – Фил, дворовой породы собака. Банальная история неудачника «нашего времени». А смысл названия в том, что, как бы плохо ни складывались обстоятельства «мыслящего неудачника», счастье возможно. Фил «развяжется» со знатной далматинкой, а к бездеятельному писателю вернется его деятельная жена. Вот, собственно, и все. Есть еще некоторое количество попутных историй – дачных, городских и писательских. (Писательские, кстати, так себе.) Герой всех этих историй не делает ничего, разве что доброжелательно наблюдает. Все остальное происходит само собой. А хеппи-энд устраивает добрый deus ex machina, в нашем случае – автор. Он этого и не скрывает.
Эта проза «нашего времени» опоздала лет на тридцать и больше всего напоминает позднесоветское кино. Такое, которое с первой минуты опознаваемо как советское, причем именно 70 – 80-х: буровато- зеленоватая пленка, размытые цвета, хорошие актеры с симпатичными лицами медленно о чем-то разговаривают, почти не двигаются, ритма нет и не предполагалось, какой-нибудь вальс Петрова на все это накладывается. Жанр этого кино обозначали как лирическую комедию, а от голливудских мелодрам она отличалась тем, что хеппи-энд там следовал не из сюжета (потому что сюжетного движения не наблюдалось), а ex machina. По воле всемогущего режиссера. Таково было условие жанра.
А теперь дежурный вопрос этой статьи: в чем секрет успеха «немодного писателя» Зайончковского, что находят в нем маленькие и умные издательства вроде «открывшего» его «ОГИ»? Почему «перекупают» его монстры вроде «АСТ»? Зачем цепляют к нему все эти безнадежные бирки-паровозы, кого хотят обмануть? Так называемого «широкого читателя»? Может, один раз и получится, но вряд ли. Настоящего читателя Зайончковского? Это «ограниченный», скажем так, контингент, и любят его «ограниченные» читатели не за
