— Вы странный человек, Лиза, — с удивлением и недоверчивостью разглядывая свою спутницу, сказала Марина. — Остаться здесь после того, как уже закончен срок… Остаться здесь — с воровками…
— Не надо, Марина… — Лиза протянула руку, словно останавливая свою собеседницу. — Такие слова здесь гораздо более неуместны, чем, скажем… губная помада. Знаете, — задумчиво добавила она, — мне бы очень хотелось, чтобы вы когда-нибудь смогли поговорить с капитаном Белоненко. Вы бы тогда многое поняли…
— Мне кажется, что вы пристрастны к этому Белоненко, — сказала Марина.
— Может быть, — согласилась Лиза. — У него здесь, к счастью, больше друзей, чем врагов…
— Его не любят заключенные?
— Нет! — резко сказала Лиза. — Его не любит замначальника Управления, унтер Пришибеев.
— Как вы сказали? Унтер?
Глаза Лизы весело блеснули.
— Это мы зовем так полковника Тупинцева. Он и в самом деле унтер Пришибеев, даром что занимает высокий пост. Но если бы знали, как это ужасно, когда таким, как Тупинцев, дается в руки власть… — Лиза запахнула полы телогрейки, словно ее охватил внезапный озноб. — Это ужасно, — повторила она упавшим голосом.
— Воронова! — раздался голос конвоира, и Марина вздрогнула от неожиданности. — Приготовьтесь, скоро вам выходить. А уж вы, Гайда, сможете, если хотите, посидеть с нами.
— Гайда?! — Марина положила на скамью взятый было вещевой мешок. — Вы — Гайда?
— Ну да… — чуточку смутилась Лиза.
— Но… мне говорили, что Гайда — ведущая актриса здешнего театра? Вас заставили бросить сцену?
— Напротив, меня не хотели отпускать из театра. Пришлось буквально умолять, чтобы меня отпустили. Мне говорили, что как актриса я больше здесь нужна, чем как медсестра… Ну, и много другого говорил… Только потому и дал согласие, что я обещала совмещать.
Теплушка замедляла ход. Марина заторопилась: ей все же хотелось узнать, за какое же преступление отбывает срок Лиза Гайда, но она опять не решилась задать ей этот вопрос.
— Значит, вы обязательно останетесь здесь, когда закончите срок? Неужели вам так легко отказаться от сцены, от настоящего зрителя? Нет, я бы не смогла этого!
— Я тоже раньше так думала… когда была очень обижена… Вернее — не обижена, а подавлена случившимся. Это были трудные дни… Полгода я отказывалась от предложения работать в театре… Ах, Марина, как я желаю вам поскорее переболеть! Это самое страшное здесь, если человек сам затягивает свое исцеление.
— У вас кто-нибудь остался там, на свободе?
— Нет… — Страдальческая складочка легла между бровей Гайды. — Наверное, нет…
Паровоз дал свисток и замедлил ход. Конвоир открыл дверь:
— Выходите, Воронова. Приехали.
Сейчас она вспомнила весь этот разговор до мельчайших подробностей, до малейшего оттенка интонации голоса Гайды, и не потому ли, что преступление Гайды казалось Марине выходящим из рамок всего, что пришлось ей узнать за этот год, не потому ли, что Марина почувствовала острую горечь обиды, словно Лиза Гайда нанесла ей личное оскорбление, которое должно и нужно смыть, — не потому ли Марина согласилась принять бригаду несовершеннолетних? Однако не слишком ли поспешно приняла она это решение? Не следовало ли сначала узнать, кем он считает ее?
Она подошла к своему бараку, поднялась на невысокое крылечко и взялась за ручку двери.
И вдруг, откуда-то слева, раздался громкий треск — как будто сломалась сухая доска. Еще и еще раз. Потом из темноты понеслись пронзительные крики, нестройный гул голосов. Они становились все громче, перемежаемые тем же сухим треском.
Марина оцепенела.
Дверь барака распахнулась, сильно ударившись о стену. На крыльцо выскочила растрепанная тетя Васена в длинной сорочке и в платке, наброшенном на голову.
— Господи сусе! Это что же такоеча? — проговорила она срывающимся голосом.
Из барака вслед за ней выбегали другие женщины. Сонные, растрепанные, внезапно разбуженные ото сна, они толпились на тесном крыльце, осипшими голосами спрашивали друг друга, что случилось, почему кричат, кто?
— Бомбежка! — дрожащим голосом проговорил кто-то.
— Сама ты бомбежка, — хрипловато ответила ей женщина, стоявшая впереди других. — Это в карантинном бараке… Малолетки…
На крыльце оживились.
— Бежим посмотрим!
— Бежи, если тебе делать не черта. Пусть надзорки разбираются, это их дело. Айдате, бабы, спать. Чтоб им провалиться, этим малолеткам…
— С чего это они? — уже спокойнее спросили сзади.
— Порядок соблюдают. Это так положено — разные номера откалывать в первый день.
Вдруг кто-то схватил Марину за плечо:
— Что же это вы тут в сторонке маскируетесь? Ваши подружки там бунт устроили, а вы скрываетесь, словно вас не касается?
Марина узнала Гусеву. Староста вертела головой во все стороны, будто принюхиваясь, успевая и говорить и дергать Марину за рукав телогрейки. Она была возбуждена, и кажется, все это ей очень нравилось.
— Слышите, слышите! Доски с нар отдирают! — Гусева рассмеялась и снова дернула Марину: — А вы что же, Мариночка? Бегите туда, покажитесь им. Это ведь они ради вас такой концерт закатили!
— При чем здесь я? — Марина со злостью вырвалась из рук Гусевой.
— Ах, боже мой, какая святая наивность! Будто вы не знаете! Они вас ждали, ждали, да и решили, что вас прямым сообщением в изолятор отправили. И вот — подняли шумок, в знак солидарности, как говорят дипломатические работники.
— Не кривляйтесь! — Марина оттолкнула старосту. — Не кривляйтесь и не врите!
— А вот завтра узнаете, вру или не вру, — злорадно прошипела Гусева, — сюрпризец они нашему начальнику преподнесли, восстание устроили… А все из-за вас.
Марина не дослушала. Соскочила с крыльца и, еще не зная, зачем, не зная, что она там будет делать, побежала к карантинному бараку. Ей сразу стало понятным, на какое «новоселье с кордебалетом» приглашали девчонки начальника лагпункта капитана Белоненко. Чувство стыда охватило ее за свои колебания, за свои сомнения, за то, что минуту назад она готова была идти к капитану Белоненко с тем, чтобы отказаться от бригады.
Она бежала к карантинному бараку по размокшей дорожке. Дождь теперь уже не моросил, а щедро и хлестко бил в лицо, по плечам, по обнаженной голове. Темнота стала непроницаемой, и, если бы не бежавшие рядом, неизвестно откуда взявшиеся женщины, Марина, может быть, и не нашла нужного направления. А из чернильной темноты неслись все более усиливающиеся крики, треск и вопли…
— …Сразу после отбоя начали! — задыхаясь на бегу, говорила какая-то женщина. — В третьем бараке дневальную отлупили!
— Не бреши! — возразила другая. — Не дневальную, а монашку с нового этапа. И не малолетки, а какая-то бандитка по кличке «Воронок»…
— Я тоже слышала, тоже! — захлебываясь, подхватила первая. — Она там шаль кашемировую у дневальной стащила! А ее за руку…
Марина запнулась на бегу. «Воронок… бандитка… шаль кашемировая…».
— Да ничего вы не знаете! — Она схватила кого-то за рукав. — Эта бандитка Воронок дневальную порезала, у нее нож отобрали. Бегите к карцеру, она там сидит! Пожар, говорят, там устроила! — И, оттолкнув ошалевшую от таких новостей бабенку, побежала дальше, туда, где вдруг мелькнула в темноте бледная полоска света. Видимо, в «карантинке» открыли дверь.
