комендант всегда куда-нибудь торопился, и рассиживать в цехах было не в его характере. Но его спокойствие и невозмутимость благотворно подействовали на нее.
— Конечно, — уже другим тоном добавила она, — я понимаю, что ни к чему не приучены, но мне от этого не легче…
— А ты думаешь, нам легко? Эх, девушка! Побывала бы ты хоть один час в моей шкуре или хотя бы дали тебе на двадцать четыре часа стать на место капитана, вот тогда бы ты узнала, что такое легко, а что — тяжело. А на твоем-то месте я бы и психовать не стал. Он посмотрел на дверь, на окна.
— Нарушу порядок, закурю, — сказал он, достал кресало и фитиль, которые здесь называли «катюша», высек огонь и затянулся. — Бегаешь, бегаешь весь день… Все на ходу, все на бегу… А домой придешь — и дома покоя нет. Как бы, думаешь, там чего не произошло. Полежишь, полежишь, да и шинельку на плечи — давай, брат Иван Васильевич, топай в зону. Жизнь… — он покрутил головой. — Мне бы на фронт. Сапер я по специальности. Да ведь вот! — он повертел правой рукой, на которой не хватало двух пальцев. — А тут тебе кричат: юбки бабьи охраняете… Слышали, что эти твои малолетки мне у вахты преподнесли: «Юбки бабьи!» Оскорбление ведь это для солдата!
Марина растерянно посмотрела на этого человека, в котором не узнавала коменданта своего лагпункта. Он сидел в позе усталого человека, и горькая складка легла у него на лбу.
— Я понимаю, гражданин комендант, — тихо проговорила она, — вам очень трудно… Вы не обижайтесь, что я так с вами говорила…
— Это ты обиделась за доверие, — снова заговорил он. — А ведь рассуди — разве это не доверие? Если капитан Белоненко тебя для этого дела выделил, значит, он сто раз передумал, годишься или не годишься. Как получили распоряжение подготовиться к приему несовершеннолетних, так и обдумывалось, кого к ним бригадиром поставить. Вот так-то…
Он достал из кармана плоскую железную коробочку, открыл ее, сунул туда окурок и встал с табуретки.
— К капитану пока не ходи. Не показывай своей слабости. Старайся сама как-нибудь головой соображать. День помучаешься, два, три, а потом что-нибудь и надумаешь. А с девчонками держись строго, не унижайся перед ними. Они любят, когда их уговаривают…
«Маша то же самое говорила!» — вспомнила Марина.
— Никуда они из зоны не денутся. Или в сушилке сидят, или в ящиках. Знаем мы эти фортели, видывали всякое.
— Так ведь они там и неделю просидят…
— Ну уж, так и неделю!
— И я думаю — не надо уговаривать, — вмешалась Вартуш, молчаливо сидевшая у окна. — Станет скучно — сами придут.
— А мы что делать будем? Нам на освоение три дня дали, а потом надо план выполнять.
— А ты не горячись, — наставительно произнес Свистунов. — Пойми: это они твои нервы испытывают, слабые места нащупывают. Как, мол, наш бригадир — выдержит или не выдержит? Экзамен… Понимаешь? Ты бы ко мне сразу пришла, поговорила бы, обдумали. Работать их сегодня не заставишь, у них еще завод не вышел, ну, а тебе психовать тоже не следует. А вон и Маша идет, — кивнул он на окно.
Добрынина вошла в цех и, увидев коменданта, расправила плечи, опустила руки по швам (в правой был зажат клубок шерсти и спицы с варежкой), сделала по направлению к коменданту три четких шага и остановилась, вытянувшись в струнку. Лицо ее было серьезно, а глаза смеялись.
— Гражданин начальник службы надзора, — торжественно начала она. — Разрешите доложить?
— Ох, Добрынина, — погрозил пальцем комендант, — дождешься ты у меня… Актриса… Ну, ну, разрешаю, докладывай.
— Пятнадцать человек обнаружено в фанерных ящиках за цехом, — Маша переменила позу и махнула рукой. — Старые номера тянут. Они думают — открыли эти ящики первые. А сколько в них дураков пересидело? Помните, гражданин комендант, в прошлом году? — Она положила на стол свою работу. — Постояла я там, послушала, что они говорят. Сидят и скулят, что надоело им здесь, что пойдут к начальнику, пусть в колонию отправляют. Там, говорят, хоть швейные машины, а здесь эти варежки — только старухам вязать.
— Им и машины не понравятся, — с раздражением произнесла Марина. — Они сами не знают, чего хотят.
— Факт — не знают! — подтвердила Маша. — Знали бы — не полезли в ящики.
— А еще о чем говорят? — спросил комендант.
— А еще говорят, что жрать хочется.
Комендант кивнул:
— Правильно: голод не тетка. Ну, так вот, бригадир. Обедом вы их накормите, хлеб утренний раздайте. — Он снова перешел на официальный тон. — А чтоб уговаривать — ни-ни. А ты, Добрынина, за ними поглядывай, и чуть что… Ясно тебе?
— Никак нет, не ясно мне, гражданин начальник службы надзора, — Маша сделала глуповатое лицо.
Варя рассмеялась. Улыбнулась и Марина: если Маша шутит, значит, все не так страшно — она уже целиком и полностью надеялась на свою помощницу.
— А если обедать кто не придет, то пусть себе постится. Ясно?
— Это ясно, гражданин комендант.
Когда он ушел, Марина укоризненно сказала Маше:
— Зачем ты его разыгрываешь? Он хороший человек.
— Потому и разыгрываю, что хороший. Да и не разыгрываю вовсе, а просто пошучу немного. Ему ведь тоже скучно — все работа да работа… Он на меня и не обижается.
— Значит, он про эти ящики давно знает? — задумчиво спросила Марина.
— Еще бы не знать! Я, например, в сушилке пряталась. Там тогда чисто было и сухо.
— Ты? В сушилке? — недоверчиво спросила Марина.
— Ох, бригадир! — Легкая тень пробежала по лицу Маши. — Если бы ты посмотрела на меня года три назад! Ну, да что там на старое оглядываться! — Она тряхнула коротко подстриженными волосами. — Дыши спокойно, бригадир, — доктор велел! Как-нибудь справимся…
Они не пришли обедать. Ни одна. И это так огорчило и встревожило Марину, что она готова была пренебречь советами коменданта, бежать к этим трижды проклятым ящикам и уговорить девчонок хотя бы пообедать.
— Ну подумай сама, каково им там! — Вконец расстроенная Марина не могла проглотить и ложки супа и только пощипывала кусочек хлеба.
— Ты мне головы не морочь, — сердито отозвалась Маша. — Ешь давай баланду. Скажите, какие нежности: проголодались, озябли… Еще что придумаешь? Захотят жрать — прибегут. Это они еще на сухариках, что в этапе получили, держатся. Так ведь не мешками у них сухари…
Вторая половина рабочего дня тянулась для Марины неимоверно долго. Несколько раз она хотела выйти из цеха, но Маша, зорко следившая за своим бригадиром, каждый раз останавливала ее. Вартуш тоже говорила Марине:
— Сиди, Марина-джан, послушайся нас…
Вечером Воронова сдала в кладовую выработку своей бригады: семь пар варежек отличного качества, связанных на спицах, и одну уродливую, с недовязанным пальцем — работа бригадира.
— Как хочешь, Маша, но ужинать я не пойду… Не могу… Ты понимаешь — не могу. Кусок в рот не лезет. И я просто не понимаю, как это ни начальник, ни комендант не обращают внимания, что они весь день ничего не ели! Может быть, они решили голодовку объявить? Я слышала в тюрьме, что это бывает.
— Эх ты, а еще боксу училась! Голодовку… А хочешь поспорить, что через полчаса они как миленькие будут баланду уплетать? Давай поспорим?
И Маша оказалась права: к ужину все девчонки, одна за другой, появились в бараке. Вид у них был не очень-то веселый. Марина это заметила, а Маша, когда раздался сигнал к ужину, вышла на середину
