меня не видел!
Застигнутый врасплох, Хольт не сразу вспомнил, что Феттера ищут, подозревают в убийстве! А Феттер, все еще не выпуская дверную ручку, продолжал шептать:
— Я было схоронился на Западе, но сейчас там за мной охотятся, это ведь я в Кёльне провернул дельце с ювелиром. Я-то думал, что та история травой поросла, это же не политическое. Но… — Тут его шепот стал хриплым, а лицо исказилось гримасой отчаяния. — Меня и здесь выследили, а сегодня на вокзале я столкнулся с одним типом, он, видно, меня признал. Мне надо скрыться, исчезнуть, понимаешь, Вернер? Что же ты молчишь, скажи хоть слово!
Хольт только молча глядел на Феттера.
Охваченный отчаянием, Феттер уже не шептал, а говорил полным голосом:
— Спрячь меня, Вернер, прошу тебя… — И повысив голос: — Всего-то на несколько дней… Ты меня спрячешь, верно? — И чуть не крича: — Хольт, старина… Ради нашего общего прошлого! Неужели ты меня прогонишь, оставишь в беде старого друга? Помоги мне, старый вояка, ведь мы с детства неразлучны!
Хольт поднялся. Феттер был его прошлым, прошлое все еще гналось за ним по пятам, не отпуская, оно снова и снова сбивало его с пути, но на сей раз он не даст себя одурачить. Хорошо, что прошлое предстало перед ним так зримо, в образе человека, и хорошо, что человек этот ссылается на давнюю дружбу, на это самое глубокое, убийственное его заблуждение.
— Ты явишься в полицию, — сказал Хольт спокойно. — Там, возможно, примут во внимание твою добровольную явку и смягчат приговор.
Феттер оглянулся на дверь, словно собираясь бежать.
— Ты что, рехнулся? Они еще выдадут меня русским, ведь я шуровал здесь в форме русского солдата!
Злоба охватила Хольта. Но вместе со злобой в нем пробудилась жалость к толстяку Феттеру, к этому неисправимому оболтусу с ребячьей башкой.
— Спрячь меня, умоляю! — снова зашептал Феттер. — Ведь всего-то на несколько дней, а там я опять махну через границу. Ты от меня начисто избавишься, я вступлю в иностранный легион.
Ярость взяла в Хольте верх. Но и Феттер понял, что ему не на что здесь надеяться, и выражение его лица так быстро изменилось, что у Хольта к ярости примешался страх перед Феттером — отчаявшийся, затравленный Феттер был поистине страшен. Хольт, не дожидаясь, ринулся на него с кулаками; Феттер, прикрывшись левой, принимал удары, а правой шарил в кармане, пятясь к двери. И вот в руке его блеснул пистолет. Хольт схватил Феттера за кисть и поддал ему ногой под коленку. Оба рухнули на пол. Хольт не отпускал его и продолжал молотить кулаками. Тут дверь распахнулась…
— Гундель, ради бога, Гундель, звони в полицию, скорей!
Гундель обмерла со страху, однако сделала то, что и следовало, — всей тяжестью наступила Феттеру на руку. Тот выпустил пистолет, Хольт схватил его и ударил Феттера в лицо, так что тот весь согнулся и обмяк. Гундель убежала. Хольт вскочил, спустил предохранитель и крикнул «Встать!» Феттер поднялся с разбитым в кровь лицом и встал, задыхаясь, в простенке возле двери. Он что-то хотел сказать, но Хольт, обуреваемый гневом и жалостью, заорал на него:
— Ты бандит… ты преступник… Скажи спасибо, что я не пристрелил тебя, как собаку, это сочли бы самообороной, никто б и не почесался… — И еще: — Феттер, дружище, о господи, почему это должно было случиться, на какие ты пустился дела…
Где-то рядом уже прогудела полицейская машина. Хольт прислонился к столу, что-то сдавило ему горло, он уронил руку с пистолетом…
— Вот чем у нас кончилось… Что ты натворил, Христиан!..
В комнату ворвались полицейские, на Феттера надели наручники и увели его. Хольт бросился ничком на кровать, зарылся лицом в подушки и даже не почувствовал, что Гундель гладит его по голове.
Под вечер к Хольту явился очень любезный молодой человек — как выяснилось, агент уголовного розыска — и составил краткий протокол. Спустя несколько дней на имя Хольта пришло благодарственное письмо из управления полиции. Однако, читая его, он не испытал ни радости, ни удовлетворения.
О Феттере он думал без ненависти и сожаления, лишь с отдаленным, но все более явственным чувством страха. Он предвидел, что благодарственное письмо — не последнее слово в этой истории.
Почему бы не пойти самому и не дать новые, исчерпывающие показания по делу Феттера, вернее, по собственному делу?
Лишь много дней спустя он ответил себе на этот вопрос. Когда он днем отправился на французский семинар, его остановил по дороге Готтескнехт.
— Хольт, — сказал он, — возможно, не сегодня-завтра вам придется что-то решать. Прошу вас, ничего не предпринимайте, не поговорив со мной.
— Что случилось? — спросил Хольт.
Готтескнехт пожал плечами.
— Когда некие инстанции запрашивают школу об успеваемости ученика, это благоприятный признак, он говорит об индивидуальном подходе. Надо, чтоб вы это знали. Ничего другого я не вправе вам сказать.
— «Мне темен смысл твоих речей», — отшутился Хольт. Но он сразу же подумал о Феттере.
С тех пор как Хольт выдал Феттера полиции, он жил в неослабном напряжении. Теперь оно сменилось ожиданием. Возвращаясь домой, он увидел, что его караулит Гундель.
Уже то, что она стояла на улице перед институтом и еще издали помахала ему, вызывало тревогу. Гундель была непривычно бледна. Она взяла его под руку и последовала за ним в его комнату.
— Собственно, с тобой собирался говорить твой отец, — сказала она. — Но позвонили с завода, какие-то неотложные дела, и ему пришлось уехать.
— Для чего я ему понадобился? — спросил Хольт.
Она не спускала с него глаз.
— Опять приходили из уголовного розыска.
— По поводу Феттера?
— Нет, по поводу тебя, — отвечала она. — Тебя вызывают в прокуратуру.
У Хольта потемнело в глазах.
— Ты будто бы совершил кражу, — прошептала Гундель. — Я этому не верю.
— Нет, было дело. Можешь верить, — отвечал Хольт.
— Но, конечно, еще до поездки в Гамбург?
— Да, до нее, — сказал Хольт.
Гундель вздохнула с облегчением, он этого не заметил. Он только расслышал ее вопрос:
— Почему ты сразу не заявил?
— Да, почему! Я сам себе удивляюсь.
— Ведь ты же дал показания против Феттера, верно? По крайней мере так утверждает агент… У тебя одно с другим не вяжется!
— У меня и все так: одно с другим не вяжется. Сплошные противоречия. Может, я надеялся вывернуться. Боялся, как бы из школы не выгнали. Могло ведь случиться, что у Феттера такая мелочь выскочит из головы. Я бы и вышел сухим из воды.
— Да, в тебе много противоречий, — повторила за ним Гундель, все еще задумчиво на него глядя и словно силясь его понять.
— Сплошные противоречия! Мой вечный камень преткновения…
Она села. Он почувствовал ее неожиданно близкой; давно забытое ощущение спокойствия и уверенности охватило его, и он благодарно на нее взглянул.
— Гундель — тоже одно из противоречий в моей жизни, — добавил он. — И притом величайшее.
— Ну какое же я противоречие? Нет, я этого не понимаю!
— Пожалуй, я и сам не понимаю. Пока еще не понимаю. Но порой, — добавил Хольт, понизив голос, — порой мне делается страшно… по-настоящему страшно, что, когда я наконец пойму, будет, пожалуй, уже поздно.
Она промолчала. Как вдруг он обхватил голову руками.
— Гундель! — сказал он. — Что же это? Ведь мы должны быть вместе. Что же ты не придешь ко
