гостиную!
— Мне и здесь хорошо! — заявил Хольт.
Когда и тетя Марианна просунула голову в дверь, он встал и поплелся за обеими сестрами в гостиную.
— Расскажи подробно! — попросила фрау Хольт. — Хорошо ли ты провел время?
Хольт скривил рот в гримасу.
— Что такое? Что случилось? — встревожилась мать.
— Ничего. Что могло случиться?
— Тебя плохо приняли?
Он рассмеялся.
— Не трудись, мама! Тебе этого не понять! — Мертвенное, как у мумии, лицо тетушки привело его в ярость. — Это я их плохо принял! Так и знайте! — И впервые увидев на иссохшем лице тетки какие-то проблески чувства, он продолжал со свирепым торжеством: — Сначала я взгрел Вульфа, сказал, что он пустомеля и что вся эта публика — сволочь на сволочи. А потом объявил Хеннингу, что ему в самый раз болтаться на виселице. — С удовлетворением, которое быстро сменилось чувством щемящей неуверенности, он увидел, что даже его невозмутимая мать побелела от ужаса.
— И петух на домашнем навозе силён, — ядовито ввернула тетушка Марианна, хоть и не совсем впопад.
Фрау Хольт остановила ее испуганным движением.
— Вернер! — воскликнула она, с трудом скрывая смятение под неподвижной маской.
Хольт почувствовал что-то вроде жалости. Тетя Марианна, прямая, с высоко поднятой головой, просеменила через холл к телефону. Оттуда донесся ее голос.
— Франц! Прости, что я так рано! — услышал Хольт. — Не заедешь ли к нам? Нет, именно сейчас. Не знаю. Боюсь, что был грандиозный скандал… С Вернером, конечно…
Хольт покачал головой. Тетя Марианна вернулась в гостиную.
— Франц это должен замять, — сказала она.
Зазвонил телефон. Фрау Хольт бросилась в холл. Возвратилась она заметно успокоенная.
— Ингрид Тредеборн! Тебя, Вернер! — И сестре: — По-видимому, все не так страшно, как он описывает.
Хольт подошел к телефону.
— Вернер? — послышалось в трубке.
— Чего тебе? Зачем ты звонишь?
— Ну и выкинул же ты номер! — послышался задорный голос. — Хеннинг и Фред совсем взбеленились. Гитта хохотала до упаду, она говорит, что тебе цены нет!
Хольт опустил трубку. Не хватало еще, чтобы на утеху Гитты он разыграл какого-то enfant terrible.[23] Он снова поднял трубку.
Ингрид сказала, понизив голос:
— Мне надо повидать тебя еще сегодня!
— Это насчет Хеннинга?
— Да нет, конечно! Чего… хотела от тебя Гитта в кухне? Ты мне потом расскажешь.
Ингрид назначила ему свиданье в кафе в Вильгельмсбурге на пять часов вечера.
— На пять? — повторил он. — Ладно, приду.
Перед уходом надо хоть немного поспать. Мать стояла в дверях гостиной. Она, конечно, слышала их разговор.
— Вы разве на «ты»? — спросила она с удивлением. Но Хольт молча прошел мимо и поднялся наверх.
Бригитта уже принесла его пожитки. Он спрятал их в шкаф. Потом вымылся под душем. Поставил будильник на три часа и лег в постель. Он страшно устал. Но едва он уснул, как его разбудил чей-то настойчивый стук.
Коммерции советник Реннбах, как всегда безукоризненно одетый, пододвинул к кровати стул, уселся и сказал:
— С добрым утром, Вернер! Что у тебя стряслось? Давай рассказывай начистоту, как мужчина мужчине.
Хольт вздохнул.
— Я выложил Вульфу и Хеннингу, что я о них думаю. — Он говорил спросонья, но не без доли притворства. — Вот и все. А теперь оставь меня, пожалуйста, в покое!
Коммерции советник озабоченно смотрел на племянника.
— Погоди минутку! Как же это у вас вышло? Я хочу сказать, что этому предшествовало?
— Предшествовала вторая мировая война, — отрезал Хольт.
Но советник, по-видимому, ничего не понял. Франц Реннбах размышлял, он размышлял долго. А потом сказал:
— Теа мне намекнула, что вы с Ингрид Тредеборн на «ты». Верно это?
Хольт улыбнулся.
— Это верно. За подробностями обратись к ней, а еще лучше — к ее сестре.
Советник вторично задумался, на этот раз он думал особенно долго. А потом сказал:
— Объясни, пожалуйста, почему ты так раздражен?
Хольт сорвался с постели и накинул халат.
— Как тебе объяснить то, чего ты понять не в силах! — воскликнул он. — Ведь в твое представление о мире не укладывается, что трещина пролегла через человечество, расколов его на две части. Послевоенное время бросило меня в другой, чуждый мир, где я не смог ужиться, но мы сейчас не о том толкуем. Я отправился к вам, решив, что вы мне ближе, но вскоре убедился: мы с вами в такой мере чужие, что меня с души воротит, когда я слушаю тебя, Хеннинга или тетю Марианну. Я украдкой сбежал в горы в надежде, что можно прожить одному, вдали от людей, но это оказалось ошибкой, это значило бы растратить жизнь на иллюзии. И вот я спрашиваю себя: что же со мной будет? Этой ночью у меня созрело решение. Я не выбирал среду, в которой родился. Но я могу порвать с ней. Среди вас я чувствую себя отщепенцем, у меня не осталось к вам ни капли привязанности. Таким образом, у меня один только путь — путь моего отца. Люди там не менее мне чужие, но… — Он неожиданно умолк и, подойдя к окну, уперся лбом в стекло, затуманившееся от его дыхания. — Я совершал ошибку за ошибкой, теперь мне ясно, — сказал он тихо. — Чувствуя себя бездомным одиночкой в этом чуждом мне мире, я вообразил, что пущу корни здесь, у вас, вместо того чтобы искать пути и, не жалея усилий, пробиться к тем, другим, изучить их язык и, возможно, обрести у них вторую родину, словом, покончить с ущербной жизнью деклассированного одиночки. Так ложные, путаные дороги привели меня к вам. — Он зябко повел плечами и, оторвавшись от хмурого неба, отошел от окна. — Здесь я понял, — продолжал он, — что «возвращение» в духе Ремарка для меня невозможно. Если бы пораженный слепотой я все еще стоял на вашей земле, тогда другое дело. Но вы сами лишили меня почвы под ногами, отняв отца и родной дом и еще полуребенком толкнув в войну. То, что я рвался на фронт, я считаю вашей виной. Я знаю людей, которых растили для другой борьбы — борьбы с гитлеровской войной! Вы же охотно мирились с фашизмом, ведь от вашей сословной спеси, от вашей социальной нетерпимости рукой подать до «расы господ» и «недочеловека». Мне нечего у вас искать, я больше не принадлежу к разветвленному семейству Реннбахов. Меня зовут Хольт. Мой отец не коммерсант и не заводчик. Он врач и преподаватель высшего учебного заведения. Я возвращаюсь к нему навсегда. Возвращаюсь к тем, другим. Среди них есть настоящие люди. Я их не понимал потому, что не пытался понять. Теперь я приложу все усилия.
Ответ коммерции советника звучал серьезно, но без тени враждебности.
— Я должен предостеречь тебя от этого шага, поистине рокового по своим последствиям, серьезно предостеречь! И я решительно не согласен с тем, что твое короткое пребывание в Гамбурге дает основание для такого уничтожающего и бесповоротного суждения о своих близких, о собственной плоти и крови.
— Возможно, я и там не приживусь, — продолжал Хольт. — Возможно, и среди них останусь бездомным отщепенцем. Но уж если мне суждено быть неприкаянным одиночкой, пусть это будет у Бригитты в кухне, а не у вас в гостиной.
