устояла. Потом, к счастью, пошел дождь. Корфу всегда был знаменит свирепыми бурями, но те, что обрушились на остров в начале сентября 1537 года, казалось, были исключительными даже по местным меркам. Артиллерия застряла в грязи, ее невозможно было сдвинуть с места; дизентерия и малярия бушевали в турецком лагере. После всего лишь трех недель осады 15 сентября османская армия погрузилась на корабли, оставив торжествующий, но еще не совсем поверивший своей удаче гарнизон праздновать победу.
Но война была не окончена. Флот Барбароссы был все еще боеспособным, а другие средиземноморские порты и острова, которые оставались в руках венецианцев, не были столь удобны для обороны, как Корфу. Многие из них, хотя теоретически находились под защитой республики, фактически управлялись венецианскими семействами, у которых не было возможности отразить сколько-нибудь продолжительное нападение. Один за другим они сдавались: Навплия и Мальвазия на восточном побережье Пелопоннеса, затем острова Скирос, Патмос, Эгина, Иос, Парос, Астипалайя — все они находились значительно ближе к Турции, чем к Венеции, чей флот к тому времени был почти полностью заблокирован множеством турецких кораблей в узких проливах Адриатики.
Победа при Корфу уже ничего не значила; теперь каждая неделя приносила известия о новых поражениях, новых потерях. Сулейман снова перешел в наступление; и европейские державы, несмотря на все их планы и обещания, оказались неспособны создавать союзы, которые существовали бы не только на бумаге или не были бы заражены взаимными подозрениями и мелкими ссорами, еще не успев воплотиться в жизнь. Летом 1538 года одна такая попытка, предпринятая Венецией, папой и императором со всем пылом начинающегося крестового похода и таким неистовым оптимизмом, что участники, как ни удивительно, строили далеко идущие планы разделить Османскую империю между собой, закончилась не так, как они воображали — взятием Константинополя, но печальным разгромом при Превезе, турецкой крепости на побережье Эпира, где 1569 лет назад произошла битва при Акции. Именно там Андреа Дориа, неохотно поддавшийся уговорам вернуться на арену военных действий, медлил и уклонялся, всячески препятствуя своему венецианскому коллеге на каждом шагу, пока битва не была проиграна. Так как он не был ни трусом, ни глупцом, единственно возможными объяснениями его поведения можно считать вероломство или преднамеренный злой умысел. Как бы ни было на самом деле, он был косвенно виновен в гибели семи венецианских галер. Турки же, напротив, вовсе не понесли потерь.
Удача почти совсем отвернулась от Венеции, когда поздней ночью 28 декабря 1538 года дож Андреа Гритти умер в возрасте восьмидесяти четырех лет — говорили, что от неумеренного потребления жареных угрей в сочельник. Он всегда был сластолюбцем; еще перед его выборами сенатор Альвизе Приули слышал ропот: «Мы не можем сделать дожем человека, у которого три бастарда в Турции». И если записи современников заслуживают доверия, впоследствии он должен был произвести на свет по меньшей мере еще двоих, одного от монахини по имени Челестина. Возможно, это была единственная причина, почему он никогда не пользовался настоящей любовью подданных. Хотя они были многим ему обязаны — как за его юношеский героизм на полях сражений, так и за более поздние дипломатические успехи, которые принесли венецианцам многие годы мира. Даже на закате своей жизни, в 1537 году, он три дня выступал в сенате против вступления в войну с султаном, но его предложение отклонили перевесом в один голос. Незадолго до этого Гритти добивался официального разрешения отказаться от должности и спокойно удалиться на пенсию в великолепный палаццо, который он построил на площади Сан-Франческо делла Винья.[247] (Но когда он понял, что война неизбежна, то отказался от своей просьбы.) Он был похоронен с пышностью и церемонностью, которые так любил всю свою жизнь, в церкви Сан Франческо делла Винья, постройка которой была завершена Сансовино всего четырьмя годами ранее, и здесь его могила находится до сих пор, слева от главного алтаря.[248]
К этому времени было ясно, что Венеция должна договариваться с султаном о мире на любых условиях; и одним из первых действий преемника дожа Гритти, семидесятисемилетнего Пьетро Ландо, было отправление полномочного посла в Константинополь. Из всех недавних потерь наибольшим уроном для республики была потеря Навплии и Мальвазии, ее последних факторий в Пелопоннесе; и посол Томмазо Контарини получил инструкции попытаться включить в мирное соглашение возвращение этих двух портов, ради чего республика была готова выплатить непомерно большой выкуп — сумму в 150 000 дукатов для начала, которую затем можно было повысить до 300 000 дукатов, если султан окажется особенно упрямым. Эта последняя сумма по любым стандартам была огромной, и венецианцы думали, что Сулейман — у которого появились новые дела на востоке, и было известно, что он не расположен заключать хотя бы перемирие в западных водах — будет счастлив так просто получить столь немалые деньги. Оказалось, что это совсем не так, и Венеция наконец была вынуждена в октябре 1540 года согласиться на договор на условиях гораздо более жестких, чем когда-либо рассчитывала. 300 000 дукатов, которые она предложила, были взысканы с нее в качестве обычных репараций, но не шло и речи о возвращении Навплии, или Мальвазии, или любого другого владения, которого она лишилась за последние три года. Также в будущем венецианским кораблям не разрешалось заходить в турецкие порты или покидать их без разрешения. Затем следовало десятка два или больше второстепенных пунктов, каждый из которых, казалось, был рассчитан, чтобы причинить республике как можно больше беспокойства и унижения. Но к тому времени у Венеции не было выбора; и таков был печальный удел Пьетро Ландо, который четверть века назад отличился как один из самых лихих генерал-капитанов своего времени, — отдать еще одну часть левантийской земли своей республики.
В этот период венецианской истории стало слишком очевидно, что город вступил в пору своего заката — заката необратимого. Период роста владений миновал; наступило время их сокращения. Характер торговли быстро менялся, и даже если неблагоприятные экономические последствия еще не оказали настолько отрицательного воздействия, как опасались пессимисты, не было и серьезных оснований для оптимизма. Турки у ворот, их напор не ослабевает, их ненасытность очевидна; а христианский запад показал свою неспособность оказать им хоть какое-то согласованное сопротивление.
Тем временем правительство было на грани банкротства. Постоянно обсуждались способы получения денег, однако постоянно так или иначе для принятия необходимых решительных мер недоставало смелости. В 1537 году сумма неоплаченных долгов отдельных граждан казначейству была такой, что было предложено выбрать двадцать пять наиболее злостных неплательщиков и без дальнейших хлопот конфисковать все их имущество; но никаких действий не было предпринято, и Венеция вступила в новую разорительную войну, так и не собрав долгов. Два года спустя, когда финансовое положение в республике стало еще более тяжелым, чем когда-либо, мы наблюдаем, как сенат обсуждает не менее пяти разных чрезвычайных мер для пополнения казны: принудительные ссуды, подушный налог, десятина со всех доходов, налог на богатство и налог на землю. Все эти меры были тщательно обдуманы; но ни одна ни была осуществлена полностью. Из этого неизбежно следует, что правительство стало ленивым и неэффективным, не имеющим смелости предлагать какой-либо закон, который мог бы оказаться непопулярным. Еще хуже, оно стало проявлять признаки коррумпированности; через два года после заключения мира в 1540 году была обнаружена истинная причина несговорчивости Сулеймана относительно Навплии и Мальвазии. Братья Николо и Костантино Кавацца, двое высокопоставленных и пользующихся доверием государственных секретарей, один в сенате, а другой в Совете десяти, как выяснилось, находились на жаловании у короля Франции и передали ему секретные инструкции Контарини и его преемника — инструкции, включающие полномочия отказаться от всех претензий на эти два порта, если это будет абсолютно необходимо для того, чтобы добиться соглашения; и христианнейший король, не теряя времени, передал эту информацию своему новому союзнику, султану.
Всеобщий упадок нравов, похоже, охватил все население. Прежнее чувство гражданской ответственности исчезло. Венецианцы становились изнеженными. Богатство привело к роскоши, роскошь — к праздности, праздность — к вялости, даже когда враги угрожали государству. Это не мнение современных историков; это осознавали и признавали многие из венецианцев того времени.
Раньше, —
