хотя наши сограждане едины и законопослушны, их теперешняя склонность к комфорту и процветанию такова, что ничто меньшее, чем жизненная необходимость, не заставит их подняться на галеру.
Процветание и изнеженность венецианцев, нерешительность и несостоятельность государства — таков был парадокс Венеции XVI столетия. Республика была не в согласии сама с собой. Даже во время голодных 1527 и 1528 годов, когда два лета подряд погиб урожай — в первое из-за непрекращающихся дождей и во второе из-за длительной засухи, — когда после серьезной вспышки чумы последовала еще более тяжелая эпидемия сыпного тифа и когда проблемы города еще больше усугубились наплывом беженцев, которые спасались от имперской армии во время ее смертоносного продвижения по полуострову в направлении Рима, даже тогда карнавал праздновался с неубывающим весельем, балы, маскарады и свадебные торжества были еще более роскошными, чем когда-либо. Были ли признак отчаяния в этих сумасшедших расходах и примесь истерии в этой бешеной погоне за удовольствием? Или же, иначе, во всем этом была холодная и фатальная логика, нашептывающая, что республика обречена и ее граждане хотя бы могут провести в удовольствиях то недолгое время, что им осталось?
Но можно ответить на этот вопрос по-другому: истина в том, что венецианцы были совершенно правы. Всякий раз, когда господствует закон сильного — и, безусловно, в Европе эпохи Возрождения так оно и было, — слабость должна быть замаскирована и любые особые дары, которые угодно было послать провидению, должны быть использованы в полной мере. Если бы Венеция допустила, чтобы любой явный признак ее экономической или же нравственной слабости стал очевиден и для окружающего мира, ее шансы на выживание катастрофически снизились бы. Так что она старалась не позволить этому случиться. Что же касается особых преимуществ, у Венеции их было три. Первый из них принадлежал Венеции по праву рождения — это не имеющее себе равных расположение в лагуне, изолированное и неприступное. Вторым, который в какой-то мере являлся следствием первого, было природное знание и понимание моря и всего, что имело к нему отношение. Третьим был талант к внешнему блеску напоказ.
Для Венеции было удачей, что, когда с закрытием ее торговых горизонтов постепенно уменьшилось значение ее второй особенности, она смогла извлечь больше выгод из третьего преимущества. Таким образом, на всем протяжении второй половины XVI века продолжалась неустанная работа по великолепному строительству, которую мы отмечали в начале столетия, и постоянные гости Венеции изумлялись, что даже после самого недолгого отсутствия они всегда, возвращаясь, находили город еще более ослепительным и процветающим. Особенно заметным изменениям подверглась пьяцца Сан-Марко. Хотя эта площадь давно считалась чудом света, ее только в 1504 году расчистили от последних деревьев и кустов, оставшихся с тех пор, как она была частью монастырского сада, — через год или два после завершения строительства Кодуччи Мауро Часовой башни и за десять лет перед тем, как было закончено восстановление колокольни. К тому времени Кодуччи начал работу по строительству Старых прокураций (Procuratie Vecchie), непрерывной линии зданий, которая формирует северную часть площади, они были открыты в 1532 году. Пять лет спустя, в 1537 году, в то время, когда турки тщетно обстреливали укрепления Корфу, Якопо Сансовино спроектировал прекрасную маленькую Лоджетту (Loggetta) около восточной стороны колокольни, которую предполагалось возвести одновременно с его огромной библиотекой, выходящей на Пьяццетту. И не раньше, чем этот его последний шедевр был закончен, Сансовино обратил внимание на Дворец дожей, где артели каменщиков уже половину столетия трудились над восточной пристройкой вдоль Рио ди Палаццо и к которому он теперь добавил Золотую лестницу (Scala d'Oro) и две громадных статуи, Меркурия и Нептуна, расположенных по бокам Лестницы гигантов (Scala dei Glganti). К 1586 году, когда Винченцо Скамоцци завершил постройку Новых прокураций (Procuratie Nuove) вдоль южной стороны пьяццы Сан-Марко, вид с западного конца был почти в точности таким, каким мы его знаем сегодня. В других частях города изменения были не менее значительны. Вдоль Большого канала к первым дворцам эпохи Возрождения, таким как восхитительный маленький палаццо Дарио работы Пьетро Ломбарде или более внушительный палаццо Вендрамин-Калерджи[249] работы Кодуччи, теперь присоединились другие, еще более величественные, как палаццо Корнер работы Сансовино и палаццо Манин[250] или огромный палаццо Гримани, спроектированный Микеле Санмикели. Тем временем на двух главных ближайших к материку островах Венеции, к югу, появилась церковь Иль Реденторе (Христа Спасителя) и монастырь Сан Джорджо Маджоре, два храмовых шедевра Андреа Палладио.
Когда мы вспоминаем, что это также была Венеция Тициана, Тинторетто и Веронеэе, что блеск искусства и архитектуры был отражен в богатстве одежды как аристократии, так и торговцев — богатстве, на которое, похоже, ни один закон, регулирующий потребление предметов роскоши, не оказал сколько- нибудь заметного влияния, — и что не проходило ни дня без какой-либо величественной процессии, официальной или нет, религиозной или светской, то начинаем понимать, какое впечатление производил этот блистательный город на всех, кто его видел. Циничные иностранные послы могли задаваться вопросом, что лежит за всем этим блеском и помпой; суровые лютеранские пасторы могли отводить глаза в отвращении к такой бесстыдной демонстрации роскоши и богатства; но город впечатлял всех без исключения. И для Венеции это было жизненно важно. Для удержания позиции в меняющемся мире она больше не могла рассчитывать ни на процветающую торговлю, ни на флот, ни на заносчивых и хвастливых кондотьеров прошлого столетия. Для выживания Венеции был необходим мир; а мир, в свою очередь, зависел от нейтралитета в борьбе, продолжавшей, как и всегда, разрывать Европу на части. Но нейтралитет было трудно сохранить под давлением, которому она все больше подвергалась со стороны императора и папы, французов и испанцев, австрийцев и турок. Сохранить нейтралитет можно было лишь с помощью самой искусной дипломатии; а дипломаты всегда должны говорить — или же делать вид, что говорят — с позиции силы.
Следовательно, Венеция больше чем когда-либо прежде нуждалась в уважении своих более сильных соседей; и в этом отношении никто не понимал лучше нее важность того образа, который она являла миру. Это не значит, что Венеция прежде не украшала себя со всей возможной роскошью или когда-либо стремилась сэкономить на том, что способствовало бы ее славе, далеко не так. Блеск Венеции никак нельзя рассматривать как обман. Как любая выдающаяся красавица, она остро ощущала воздействие, которое ее красота производила на других, и использовала это в полной мере.
Нейтралитет, за сохранение которого дож Пьетро Ландо и его советники боролись так упорно и с таким трудом, был двойной: в продолжающейся, хотя к этому времени и неравной, борьбе Габсбургов и Валуа и в безнадежной битве против турок. Была, однако, и третья проблема, которая послужила причиной постоянно распространяющегося раскола в Европе, более серьезная в том смысле, что, как выяснилось, государственные границы не могли от нее оградить. Учение Мартина Лютера и его последователей уже раскололо Англию, Францию, Германию и те страны Центральной Европы, которые прежде были верны католическому Риму, нарастала волна насилия и гонений в масштабе, невиданном в Европе со времен альбигойских войн три столетия назад.
Естественные преграды оказались гораздо более эффективными. Протестантские доктрины пока в основном не имели успеха у населения земель за Альпами или за Пиренеями и, конечно, у венецианцев, которые никогда не нуждались в Лютере в качестве защиты от папских притязаний и по большей части не проявляли особого интереса к затронутым теологическим разногласиям. Однако папу Павла III это не убедило. Как все римляне того времени, он испытывал к Венеции глубокое недоверие; он знал, что в Виченце, которая была под властью Венеции, есть небольшая, но активная протестантская община; также его тревожили некоторые германские студенты в университете Падуи, которые, как он думал, способны распространять еретическую заразу всегда и везде, где только можно. Также он не забывал, что Венеция все еще являлась одним из главных центров печатного дела и книжного производства во всем христианском мире и, таким образом, однозначно могла смущать — по своему желанию или по какой-нибудь другой причине — умы верующих.
Его подозрения были не вполне обоснованны. Венецианцы достаточно часто скрещивали мечи с папством по политическим причинам, и они никогда не допускали, чтобы религия главенствовала в их делах. Тем не менее они были добрыми католиками согласно своим принципам и были полностью готовы принять те активные меры против лютеранства, какие сочли бы нужными, так же как прежде они поступали с другими ересями. Однако венецианцы не выносили жестоких и разнузданных преследований. Уже в 1298 году, когда они впервые приняли представителя Святой инквизиции на венецианской территории, это было сделано
