Хорошо, что он все-таки сделал это, поскольку договор в Карловице являлся одним из дипломатических ударов, который предрешил закат Османской империи. И Венеция, которая дольше всех остальных христианских государств вела с ней прямую борьбу, больше всех заслуживала того, чтобы принять в этом участие. С другой стороны, вынужденный отказ Венеции от своих значительных завоеваний был не просто ударом по ее самолюбию, но создавал серьезные препятствия, мешающие ей защищать оставшиеся территории. Турки взяли на себя обязательство разрушить фортификации в Лепанте и Превеце. Однако ничто не мешало им напасть на Морею со стороны Аттики или с северного побережья Коринфского залива, что они вскоре и попытались сделать.
Менее чем через год, субботним утром 7 июля 1700 года, дож Сильвестро Вальер скончался от внезапного удара после ссоры со своей женой. И, возможно, чувство ответственности за эту смерть заставило супругу поручить архитектору Андреа Тирали выстроить огромную барочную гробницу, занявшую четвертую часть церкви Санти Джованни э Паоло. В этой гробнице ныне покоятся Сильвестро Вальер, его супруга и его отец — дож Бертуччи. Наверное, так и должно было быть, что эта гробница — последняя и, вероятно, самая роскошная из всех дожеских гробниц Венеции, должна была хранить в себе останки последнего дожа XVII столетия. С избрания преемника Сильвестро Вальера, Альвизе II Мочениго, началась новая эра — скорее эра утонченности и сдержанности, нежели напыщенности и помпезности. Период, достойный того, чтобы открыть новое столетие, прежде чем сама республика закончит свое существование и войдет в историю.
Глава 44
ПОЖАРЕВАЦ И МИР
(1700–1718)
Нет больше Пиренеев!
Одна тысяча семисотый год стал свидетелем смертей двух правящих королей Европы. Необычайно талантливый и умный дож Сильвестро Вальер остался фактически незамеченным за пределами Италии; зато слабоумный король Испании — Карл II, весь мир погрузил в хаос. Сначала Карл завещал свое королевство «славному Австрийскому дому»; а потом, за месяц до своей смерти, он внезапно изменил завещание, сделав своим наследником Филиппа Анжуйского, внука Людовика XIV. Людовик не стал дожидаться, когда в бой за трон выступят претенденты из Мадрида. И поступил совершенно верно, поскольку он прекрасно понимал, что император Леопольд непременно будет возражать против такого наследника. Но он не знал того, какой длительной и отчаянной будет битва за корону и какую цену он должен будет заплатить за трон своего внука.
У императора было два влиятельных союзника — Англия и Нидерланды, которые до сих пор помнили об испанском притеснении. Франция на тот момент ничего не имела, поэтому король Людовик немедленно направил в Венецию своего самого надежного советника, кардинала Сезара д'Эстре. Именно он выяснил, что королевские войска миновали Тироль и направляются в Италию, намереваясь отвоевать у Испании Миланезе. Если им не помешают, вся Северная Италия будет оккупирована, включая территорию республики. Единственным выходом из сложившейся ситуации был безотлагательный союз Франции, Испании и Венеции. В этом случае Венеция смогла бы помешать замыслам короля, а Франция с Испанией, в свою очередь, защищали бы интересы Венеции, независимо от того, где возникала угроза: на востоке — Далмация, Фриули и архипелаг, или на западе, где в Дофине уже выстроилась и была готова к наступлению 30-тысячная армия. А в это время посол Леопольда, граф Ламберг, подобным же образом расписывал ужасные последствия от возможного объединения Франции и Испании и рисовал благоприятную ситуацию, которая непременно установилась бы после заключения альянса с императором.
В сенате, Совете десяти, коллегии и даже в Большом совете в такой критический момент долго и бурно обсуждался главный план действий. В итоге все сошлись на том, что ни одному из двух титанов, которые так усердно добивались дружеских отношений, не стоит доверять. [306] «Чума на оба ваши дома», — решила Венеция. И соответственно стремилась каким-то образом сохранить такую позицию, несмотря на настойчивое давление с обеих сторон на протяжении всей войны, в тот момент достигшей апогея. Было ли это решение правильным — вопрос, о котором историки спорят и по сей день. Трудности были очевидны. Венеция не могла помешать воюющим войти в ее святая святых, родные воды; на самом деле в следующие несколько лет вся территория Венеции стала одним огромным полем битвы. Через Вичентино, Веронезе и Брешу, вдоль Адидже, Адды и Минчо королевские войска принца Евгения Савойского и французские вооруженные силы под командованием маршала де Катина, впоследствии герцогов Виллеруа[307] и Вандомского, прошествовали в обоих направлениях. Напрасно Венеция посылала в Париж и Вену протесты, предупреждения и требования компенсации, а обе стороны не прекращали обвинять ее в том, что она оказывает их противнику поддержку. Напрасно Венеция пыталась помешать австрийцам перевозить боеприпасы и боевую технику через Триест и другие королевские порты в дельту реки По. Также она тщетно стремилась воспрепятствовать французам, во всеоружии направлявшимся к заливу, чтобы атаковать и уничтожить ненавистные корабли в Кьодже и Маламокко, которые являлись вратами лагуны. Не удалось ей помешать и немецко-английскому флоту, осмелившемуся устанавливать порядок в водах, на которые она по праву претендовала, однако совершенно не могла контролировать.
Все эти разбирательства и унижения являлись неизбежными последствиями той линии поведения, которую Венеция добровольно избрала. Некоторые историки (венецианские и зарубежные) предполагали, что она еще в самом начале могла занять более четкую позицию, возможно, не заявляя категорически, что выступает на той или иной стороне, чтобы в случае окончательной победы одного из противников не оказаться в проигрыше. Венеции следовало поступить подобно герцогу Виктору Амадею Савойскому, который сам за себя постоял, сначала поддержав Францию — чтобы избежать ссылки, а затем, когда представился подходящий момент, — императора, и, как ни странно, вышел из войны, приумножив свои владения. Французский наполеоновский историк Дарю пошел еще дальше, утверждая, что республика могла занять более важное положение, воодушевив всех влиятельных людей Италии благородной решительностью, возвысив себя над ними, как защитница прекрасной земли, которую иностранные захватчики стремятся уничтожить. Но, конечно же, в то время это бы истолковали неверно. Большая часть полуострова была оккупирована иностранцами. А до объединения или чего-то подобного было далеко. Даже если бы все обстояло иначе, помощи можно было ждать только от Венеции. Она никогда не воспринимала себя частью Италии. Несмотря на то, что чувство принадлежности к итальянской национальности в Венеции окрепло после завоеваний на континенте, совершенным единым государством Италия все же не была. (И, наверное, никогда таковым не стала.) Но в любом случае человек, в котором нуждалась Италия, который смог бы сосредоточиться на ее целях — яркий, притягательный, пылкий, прирожденный оратор и лидер, — вряд ли бы появился из недр светлейшей республики.
Если бы это произошло, Венеция вышла бы из войны за Испанское наследство совершенно невредимой. Последовала череда французских побед, а эпицентр войны сместился к северу, где Мальборо тут же придумал свою собственную легенду о том, как через 4–5 лет Венето оставят в покое. Поэтому Венеция в марте 1709 года была готова — чего ни одно европейское государство не могло в то время от нее ожидать — оказать очень радушный прием королю Фредерику IV, при том, что в тот год выдалась самая суровая зима за всю историю Венеции, когда замерзла вся лагуна и люди по льду добирались до Местре и Фузины.
Тревоги — а возможно, и эта зима — оказались не под силу дожу, который умер спустя два месяца.[308] Последнее, что он успел сделать, — это оповестить французского посла о том, что республика бы с радостью приняла предложение короля Людовика стать посредником между Францией и ее противниками, а первое, что предпринял его преемник, Джованни II Корнаро, —
