он учитель.
– А захочет ли он, как вы думаете?
– Он прослушает вас и решит.
Закончив свое первое блюдо, он закурил и наклонился немного ближе.
– Вам нужно подобрать репертуар, Мадлен. Если вы это сделаете, и уроки пойдут на лад, я надеюсь, что вы сможете петь для гостей во Флеретт. – Он помолчал. – Как вы думаете, это вас заинтересует?
– Очень, – ответила она еле внятно. Но на какой-то момент, хотя она и знала, что должна просто прыгать от восторга, она ощущала только горькое разочарование. Он по-прежнему говорит только о ее пении, тогда как она сама давно уже думает только о нем.
– Mange un p'tit peu, – сказал он ей. – Если вы не будете есть, у вас иссякнут силы. Tu es asser fragile.[59]
– Я сильнее, чем кажусь, – сказала Мадлен, а потом посмотрела смело ему в глаза глубоким прямым взглядом, и Антуан Боннар ответил ей точно таким же взглядом. И в этот момент она поняла, что хотя он, может, еще и не готов говорить о том, что чувствует, он тоже думает о чем-то большем, чем просто ее уроки пения, и охваченная и согретая этим неожиданным открытием Мадлен вся засветилась изнутри.
И в этот момент заиграла музыка.
Мадлен никогда не была в boite de nuit,[60] никогда не сидела в прокуренном, пропитанном запахом виски и анисового аперитива переполненном джаз-клубе. Она никогда еще не видела людей, которые сидели словно завороженные, с полузакрытыми глазами, молча, а если и говорили, то их голоса были тише и легче, чем шелест шепота. И все из-за музыки. Из-за певицы.
– Кто она? – шепнула она на ухо Антуану.
Он слегка повернул голову.
– Просто смотрите, – сказал он. – Просто слушайте.
Это была американка, негритянка, лет пятидесяти по меньшей мере и не отличавшаяся физической красотой, но она заставляла слушателей затаить дыхание одним своим присутствием, своим голосом и своим талантом. Она начала с «Ветреной погоды» и продолжала петь, в основном, на английском, и Мадлен мало что понимала, но оценила все. Ее голос не шел ни в какое сравнение с тем, что она слышала до того – глубокий и грудной, мелодичный, словно скользящий и ускользающий на некоторых нотах, потом возвращавшийся к исходной ноте опять – часто октавой ниже или выше. Это было эмоциональное, возвышенное, чувственное пение. Оно словно сжало Мадлен горло, все внутренности, ее сердце, и слезы покатились у нее из глаз – но когда она на секунду перевела дыхание и бросила украдкой взгляд на Антуана, то увидела, что вместо певицы, несмотря на всю ее магическую мощь, тот смотрит на нее, и новая волна радости захлестнула Мадлен. Было уже больше двух, когда они ушли из клуба.
– У вас будут неприятности? – спросил ее Антуан, когда холодный ночной воздух повеял на их теплые лица.
– Может быть.
– Мне очень жаль. Извините меня.
– Это неважно.
Мадлен сознавала, что ей должно быть важно, но важно не было. Ей казалось, что ее жизнь в качестве bonne a tout faire y Габриэль Люссак была какой-то невсамделишной, нереальной, и только этот вечер, эта ночь была реальностью. Ей хотелось никогда не расставаться с Антуаном – чтобы он отвел ее к себе домой, в маленькую квартирку, в которой, как он говорил, он жил над его рестораном. Она хотела, чтоб он любил ее – и к черту последствия.
Но вместо этого он нашел такси и дал водителю адрес Люссаков, и проводил ее через железные ворота в дом и наверх до самой квартиры.
– Это было просто волшебно, – прошептала Мадлен, и повернулась к нему.
– Я рад, – сказал он, и морщинки смеха обозначились четче у его глаз.
Но все ее мечты развеялись. Он даже не поцеловал ее – ни в губы, ни даже руку. Он едва коснулся пальцами ее щеки, бережно, нежно. А потом он ушел.
На следующее утро Мадлен приблизилась к увольнению ближе, чем когда-либо. В десять часов она должна была забрать полдюжины изысканных облитых сахаром орхидей от знаменитой мадам Лапьер для званого обеда, который ее хозяева давали в тот вечер, но по пути домой она уронила и сломала их. Все ее попытки компенсировать их свежими орхидеями, даже с помощью мадам Блондо, потерпели провал.
– Mais qu'est-ce qui s'est passe?[61] – мадам Люссак, все еще ожидала объяснений Мадлен по поводу ее вчерашнего отсутствия. Но теперь ее ждал новый неприятный сюрприз, и она в ужасе взирала на уже совсем поникшие цветы. – Что ты наделала?
– Я уронила коробки на мостовую, мадам, – сказала Мадлен, ее глаза были виновато опущены. – Я надеялась… может, свежие смогут их заменить, но…
– Так почему же ты не попросила саму мадам Лапьер заменить их живыми?
– Она всегда так занята – да и потом, мадам, я подумала, что будет уже поздно…
– Я позвоню ей прямо сейчас, – мадам Люссак была в расстроенных чувствах. Она быстро нашла номер в своей записной книжке, подошла к телефону и начала говорить. А затем она посмотрела на Мадлен. – Вообще-то я наконец хочу узнать, что это такое за важное дело, о котором ты даже не могла говорить по телефону. Поговорим об этом позже.
– Конечно, мадам.
Несмотря на все свои старания, Мадлен была все также абсолютно не способна врать. Оказавшись лицом к лицу с хозяйкой – после того, как срочно организованный заказ был выполнен кудесницей мадам Лапьер, она выдала чистую и неприукрашенную правду.
– Я была так счастлива видеть его снова, мадам – я просто пошла с ним.
– Забыв о своих обязанностях.
– Боюсь, что так.
– И ты, конечно, очень сожалеешь?
– Конечно, мадам, хотя…
– Хотя? – брови мадам Люссак опасно приподнялись.
Мадлен решила все же продолжать.
– Хотя это было так чудесно, мадам. Мне только очень жаль, что я так расстроила вас и мсье Люссака. Вы заслуживаете гораздо лучшего с моей стороны.
– В самом деле. Это верно.
Мадлен ждала, когда на нее опустится карающий меч, но так и не дождалась. То же самое непонятное, хранящее Мадлен чувство, столько раз не дававшее Габриэль Люссак уволить девушку, сработало и сегодня. Какой бы рассерженной она ни была, почему-то ее гнев испарялся. Вот и сейчас… Если она вышвырнет Мадлен Габриэл на улицу из-за этого идиотского романтического дурмана, которым набита ее голова, один Бог знает, какая судьба постигнет ее.
Прошла целая неделя без весточки от Антуана. У Мадлен все валилось из рук, и она словно грезила наяву – то ей казалось, что он волшебным образом появится сейчас в квартире мадам Люссак или на улице, или в овощном рынке, но через минуту она уже чувствовала себя несчастной и покинутой, и холодела от ужаса, что никогда больше его не увидит.
Консьержка дома, рыжеволосая женщина с кислым, как лимон, выражением на лице, отдала Мадлен записку на восьмой день после того, как она рассталась с Антуаном.
И это было все – никакого упоминания о том, будет ли Антуан сам присутствовать на уроке или нет, ничего воодушевляющего, ни единого личного словечка. Мадлен в минутном порыве разочарования, боли и отчаяния, смяла записку в комок и отшвырнула. Но вскоре она уже сидела на коленях, расправляя бумагу, перечитывая записку в поисках скрытого смысла, изучая почерк – с отчетливым, легким наклоном вперед, – пытаясь понять его характер.
– Я получила записку, – сказала она Андрэ после обеда. Старшая из дочерей Люссаков зачастила в комнату Мадлен. Она доверяла ей те маленькие секреты отношений со своим парнем, Марком, которыми она
