МЫ ОТПРАВЛЯЕМСЯ ВВЕРХ ПО РЕКЕ
Шел четвертый день нашего пребывания в Лидиусе – городе-порте, расположенном в самом устье широкой извилистой реки Лаурии. Мы заканчивали закупать и грузить на борт припасы и снаряжение, которое могло понадобиться в пути. За это время матросы хорошо отдохнули и насладились всеми удовольствиями, которые мог предложить им берег.
Я стоял, облокотившись на поручень корабля.
По берегу, по направлению к «Терсефоре», шла Кара, как всегда в короткой шелковой тунике. Мне доставляло большое удовольствие смотреть на эту девушку. Я заметил, что ноги у нее в грязи. Она нашла где-то цветок талендра и вплела его в волосы, стянутые сзади белой шерстяной лентой. Цветок еще больше подчеркивал красоту ее черных вьющихся волос. Я радовался за Римма. Цветок талендра в волосах рабыни означает выражение ее любви и привязанности к владельцу, сказать о которых она, конечно, не осмеливается. Я, кстати, заметил, что после нашего посещения пага-таверны в день прибытия в Лидиус Римм предпочитал проводить время на борту корабля, в обществе Кары.
Сегодня мы посылали ее купить несколько буханок сатарновского хлеба. Девушки-рабыни носят деньги во рту, поскольку горианские туники традиционно лишены карманов. Рабыням же запрещено иметь кошельки. Владелец закрепляет на шее рабыни тонкий кожаный ремень, узел которого находится сзади, у нее за спиной, так что она не может его развязать. Булочник же, положив хлеб или какие-либо продукты в небольшой пакет, прикрепляет его к ремню на шее рабыни, связывая концы ремня специальным, известным только булочникам, узлом. При этом узел булочника никогда не спутаешь, например, с узлом продавца овощей или, скажем, обувщика. Никакая девушка не сумеет повторно завязать такой узел, даже если ей каким-то чудом удастся его распутать, что практически невозможно. Каре, по крайней мере, такое не по силам.
– Ополосни ноги, – приказал я ей, когда она подошла к трапу.
– Да, хозяин, – ответила девушка и спустилась к воде.
Обращаясь к свободному мужчине, рабыня, независимо от того, кому она принадлежит, называет его «хозяин», а любую свободную женщину – «госпожа».
Накануне я посылал за хлебом Тину.
Она стояла передо мной, низко опустив голову.
– Ну, как тебе нравится ошейник? – спросил я, разглядывая сделанную на широкой полоске металла надпись: «Я принадлежу Боску».
Она не ответила. Как и Кара, она теперь носила короткую белую тунику без рукавов, а ее волосы стягивала сзади шерстяная лента. Цвет туники только подчеркивал прелесть загорелого тела девушки. Думаю, это новое одеяние, значительно короче прежнего, шло ей гораздо больше, нежели одежды свободной женщины.
Талию девушки опоясывал широкий, застегивающийся сзади кожаный ремень. В передней части ремня, на животе у девушки, находилась металлическая пластина с толстым кольцом посредине, с которого на коротких, в пять дюймов длиной, цепях свисали наручники. Эти наручники были защелкнуты на запястьях девушки, так что руки ее все время находились впереди тела.
Кара, ополоснувшись, уже поднялась по трапу на борт «Терсефоры». Мы позволяли Каре перемещаться свободно. В отличие от нее, Тина постоянно была закована в цепи, либо на ней был надет кожаный ремень с застегнутыми на запястьях наручниками. Это правило не соблюдалось, лишь когда она работала на кухне или наводила порядок на корабле. В такие моменты цепь от ножного браслета на ее левой лодыжке была протянула к ближайшему металлическому страховочному кольцу, вделанному в борт корабля или в одну из его палубных надстроек. Предоставь мы Тине такую же свободу передвижения, как Каре, она тут же попыталась бы бежать. Она великолепно знала город, и поймать ее было бы очень нелегко. Не думаю, конечно, что побег окончился бы успешно, но тратить время на поиски мне вовсе не хотелось.
Однако вчера мы все же послали ее – в широком рабском ремне на поясе – за хлебом. Я сделал это, чтобы посмотреть, как она будет себя чувствовать, впервые пройдя по улицам города в качестве рабыни. Ведь она первой нанесла мне оскорбление, обокрав меня. Я вложил ей за ошейник записку для булочника со словами: «Мне нужно две буханки хлеба». Тина кипела от негодования. Я приказал ей открыть рот и положил за щеку медную монету.
– Иди, – сказал я. – И поторопись!
Когда она спускалась по трапу, на ее лице появилось хитрое выражение. Безусловно, попытается убежать.
Мне было интересно посмотреть, что из этого получится.
Едва ступив на землю, она быстро оглянулась на корабль и бросилась бежать вдоль пристани, мимо пирамид из ящиков и тюков с товарами. Однако не успела рабыня пробежать и ста ярдов, как выросший перед ней портовый рабочий, очевидно знавший девушку, схватил ее за руку. Она ожесточенно отбивалась.
С борта «Терсефоры» я с любопытством наблюдал за происходящим.
За спиной отчаянно пытающейся вырваться девушки появился еще один рабочий.
– Да это же Тина! Ну конечно, она самая! – долетел до меня его голос и громкий смех подходящих отовсюду людей.
Вскоре уже собралось человек девять-десять портовых рабочих, большинство из которых, как оказалось, знали ее. Очевидно, в свое время она успела насолить и им. Я увидел, как парень, державший ее за руку, прочел вложенную ей за ошейник записку и обменялся парой слов со своими товарищами. Они расступились, давая ей дорогу, но лишь в одном направлении. Несколько человек даже последовали за Тиной и проводили ее до самой булочной. Позже я видел, как она возвращалась. Записки за ошейником уже не было, зато за плечами виднелся привязанный кожаным ремнем небольшой пакет с сатарновским хлебом. Портовые рабочие довели ее до самого трапа «Терсефоры».
– Прощай, рабыня! – кричали они ей вслед.
С гордо поднятой головой и тем не менее с катящимися по щекам слезами Тина, не оборачиваясь, поднялась по трапу.
