– Десять тарсков, – повторил аукционист.
– Одиннадцать! – донеслось слева.
– Одиннадцать.
Я вгляделась в толпу. Мужчины, женщины. Человек четыреста. По рядам, предлагая закуски и напитки, бродят торговцы. Я коснулась пальцами свисающей с шеи цепочки. Какой-то мужчина купил ломоть приправленного соусом мяса. Принялся жевать, поглядывая на меня. Наши глаза встретились. Я отвела взгляд. Кое-кто разговаривал, не обращая на меня внимания. Как же я их ненавидела! Я не хотела, чтобы на меня смотрели – но они и не смотрели!
– Какая красавица! – подзадоривал зрителей аукционист. – А размеры? Двадцать два, шестнадцать, двадцать два! – И тыкал в меня плеткой.
– Четырнадцать тарсков меди!
– Четырнадцать! – не унимался аукционист. – Но может ли торговый дом расстаться с такой красоткой всего лишь за каких-то четырнадцать тарсков? Ведь нет, благородные господа!
– Пятнадцать.
– Пятнадцать!
За пятнадцать тарсков Раек из Тревы продал меня работорговцу. В доме Публиуса ему дали за меня двадцать. Аукционист, разумеется, это знает. Конечно, в записи это внесено.
Он перевел на меня глаза.
– Девочка, – мягко, но с угрозой в голосе начал он, – продадут тебя или нет, но эту ночь ты проведешь в здешних бараках. Ты поняла меня?
– Да, хозяин, – прошептала я.
Недоволен предложениями. Если цена не устроит торговца, ночью меня ждет наказание. Наверняка жестоко высекут.
– На живот, Дина! – приказал он. – Давай заинтересуем покупателей.
– Да, хозяин.
Я легла у его ног, ожидая приказа, испуганно глядя снизу вверх – а вдруг ударит? Пролежала долго. Не ударил. Мой испуг позабавил толпу.
– Слушаться, двигаться быстро и красиво, сто двадцать восьмая, – мягко проворковал он.
– Да, хозяин, – ответила я.
И вдруг – удар хлыста и отрывистое:
– На спину! Одно колено поднять, другую ногу вытянуть, руки за голову, запястья скрестить, как для наручников!
Я повиновалась. Он начал быстро одну за другой отдавать команды. Ловя каждое слово, я принимала позы, в которых демонстрируют рабынь. Лишь мгновение давая зрителям полюбоваться каждой мучительно откровенной позой, он пролаивал следующую команду. Последовательность позиций он выбирал отнюдь не случайно; в следующую я переходила легко, иногда просто перекатываясь по полу или повернувшись, но вместе они составляли ритмичную и плавную изысканную чувственную мелодию, выверенную и точную, для меня – невероятно унизительную. Своего рода танец выставляемой напоказ рабыни. Я, что была некогда Джуди Торнтон, шаг за шагом выполняла движения горианской рабыни и в конце концов оказалась, как и вначале, на животе у его ног – дрожащая, покрытая испариной, спутанные волосы завесили глаза. Аукционист поставил на меня ногу. Я уронила голову на пол.
– Называйте цену!
– Восемнадцать тарсков, – раздался голос.
– Восемнадцать. Девятнадцать? Я слышал девятнадцать?
– Девятнадцать, – донеслось из зала.
На помост упали слезы. Кончики пальцев зарылись в опилки. Опилками облеплено и покрытое потом тело.
У самых глаз – свернутая плетка.
Там, в толпе, женщины. Ну почему они не вскочат, не возмутятся? Ведь здесь попирают достоинство их сестры!
Но нет, глядят невозмутимо. Я – всего лишь рабыня.
– Двадцать! – выкрикнул кто-то.
– Двадцать. – Аукционист убрал ногу и ткнул меня плеткой. – На колени!
У самого края помоста я встала на колени в позу наслаждения.
– За эту прелестную крошку предложили двадцать медных тарсков, – объявил аукционист. – Кто больше? – Он оглядывал толпу.
Я замерла. Торговый дом заплатил за меня ровно двадцать.
– Двадцать один, – предложил мужчина.
– Двадцать один.
Я вздохнула свободнее. Хоть маленькая, но прибыль.
Ни на минуту не забывала я о пластинке на шее. Цепочка короткая, плотно охватывает горло.
